Это состояние души. Это свойство духа. Это цвет серца.

Это надежда на любовь и безверие в смерть.

Это ненависть к чужой смерти. Это непредательство своей любви. Это едва ли не последний шанс вызвать любовь к жизни.

Это наклон души или такой крен в сторону лиц – когда чтобы их целовать нужно становиться на колени. Это обрыв, это душный эпилог в который страшно заглядывать с самого начала.

 

 

 

Крики птиц. Приторные скрипы корабля, баюканье стен, укачивание волн, и шатание-шатание утреннего кусочка в оконной отдушине. Еще пять минут тихого счастья с привидениями запахов прошлых товаров, встрясками волновых падений и радугой в окне. И еще сотни корабельных перепадов на полное оживление от теплых прикасаний уютного дыхания и детского соседства под одной на двоих курткой.

Каждый раз вот так бы просыпаться – в теплой полутьме под двухрукавным покрывалом – с щекотанием спутанных волос в лицо, – странно что такие чистые, но приедем всеравно помоем: (это по мерзкой, уже сейчас составляемой сволочной програме)… – а если нырнуть дальше – мимо всех ощупанных за ночь швов и перегибов до безумия короткого платья, к сбившейся его границе: как тогда на базаре от ветра, когда еще одна подошедшая повыбирать сволочь случайно засмотрелась и быстрая, не торгуясь покупка все оборвала, присвоила – “где следующая волна?” – легкое падение на пятипалый восторг руки – всеравно ведь за глубиной сна не почувствует морской болезни, жара и тихого пиратствования соскользнувшей с худенького бедра на живот, впрочем в такт сну замеревшей ладони…

Неужели вчера переправляя ее легкий испуг узкого трапа с земли на судно можно было так спокойно ощущать охват этих ручек на шее, для удобства даже подбросить и прижать на миг задохнувшуюся попутчицу угловатым поддерживанием сзади, а потом на палубе присев-отпустив у всех на виду с тем же спокойствием задавать через нее вопросы нервному капитану. Должно быть такая сдержанность от того что “у всех на виду”, а до этого… – нет, кошмары заброшенного сарая на безлюдной окраине когда маленькая ухаживала столько времени и главное никуда не сбежала, лучше не вспоминать. И так понятно, что такое везение выпадает только раз в жизни.

Подумать только… Поворот случая, один шанс на тысячу и …Ура! Выйгрыш! – Вот она моя удача – спит и ни о чем не подозревает.

Интересно, право двухнедельного полуобморочного знакомства позволяет сейчас “Уже утро, Нам скоро выходить” – растормошить, зацеловать – (всю корабельную команду за борт или на реи) и наслаждаться до самой запрещенной глубины, до бредового припадка, пока не уткнемся в мель…

Или может по другому: – вообще не пугать несколько лет оставляя лишь в роли маленькой переводчицы… и только потом, когда-нибуть, когда сами собой начнут возникать после душных снов головокружительные вопросы на которые после неоднократных приставаний придется отвечать, может быть только тогда…

Новая встряска, жалоба спины уставшей висеть на плече над краем койки… Похоже самое время поискать в кармане сигареты и для начала сходить наверх – оглядеться.

 

 

В лицо свежим ветром – на палубе никого.

Вот она родненькая… сигаретный огонек принялся ярко поеживаться в беловатой полутьме от удвоенных считая ветер затяжек. Сопли бы не потекли – и ладно. От волнения блин, черт бы его побрал. И ноги продрогли.

Повитряный порыв заставляет передернуться и первый пепельный ошметок не удержавшись, валится на доски.

И воздух.

Руки боясь чтобы пальцы ни на что не засмотрелись, сжались в кулаки.

Старательно. Старательно разжимаю их… И ежусь на вздохе – в глотке гуляет привкус свежей глины, раскаленной меди и ласточкиных гнезд. Набор запахов перемешивается и вот уже рот переполняют разжованные до слюны (неужели это моя собственная?) – лепестки цветов. “Первое время наверное придется немножко побыть на нервах… А сейчас прекратить как спасенный утопленник дышать во всю грудь и дергаться как идиот на все воздушные оттенки”.

Еще раз затянулся: “Ага. Проняло и полегчало”. И спасительный дым превратил обычные легкие в поддерживающий тело дерижабль. “А класно!, класно всетаки”.

Это сколько же я не курил? Недели две наверное: судя по часам и выжатой руке до локтя которой часы научились съезжать пока валялся в стерильном на болезни бреду… Две недели сплошных кошмаров в темном течении которых только ел, спал и со стеклянными глазами “занимался” со своим живым приобретением Русским, как довольно сносно на первом вчерашнем экзамене смогла объяснить ожившему господину маленькая девочка. Умница такая. Маленькая, а всеравно понятливая, и без дурацкого нытья как обычно в этом возрасте.

Гад. Башка болит до сих пор.

А все из-за этой полумесячной летаргии и вчерашнего только продрал глаза – истеричного погружения на судно когда маленькая переводчица наконец приступила к своим прямым обязанностям:

На всю жизнь веселый от и сейчас корабельной пляски капитан срываясь в легкий скандал требовал добавки чтоб его мерзкие подручные перетащили с другого конца города наши вещи – еще пришлось возвращаться на тупых ногах обратно – показывать дорогу, но всеравно настроение уже тогда было веселое, затем вечером отплывали в отдельной от всех каюте, забитая дикими запахами башка все кроме сна отложила на следующий день, затем быстрая, короткая ночь все сверлила и сверлила до утра тем не забыть бы что оставлено на завтра, с частыми просыпаниями от того что не один, на сумасшедшую радость – с кем!, не один, с оглядками на прошлую жизнь и даже сквозь сон пониманием что теперь – здесь, так будет даже не сколько захочу (хотеть буду всегда) – а сколько успею; особенно если оглянуться на ярчайший корабельный эпилог: все подробности того действительно самого главного, даже под ветром медленно остывающего до сверкающего ощущения первого раза, – то что случилось там – в теплоспящем низу пятнадцать минут плюс пол сигареты назад:

Как проснулся от “не так” придавленной руки и открыл глаза.

Девочка продолжала спать, и на чужую попытку приподняться на локте недовольно придвинулась.

Как долго мучаясь чтобы не разбудить, не испугать ее “э т о” сделалось даже не успев куда. Затем прикрыв ее, выскользнул из под своей части куртки. А она ощутив сзади тепло освободившегося пространства повернулась личиком в сторону скрипнувшей половицы во сне растираяколенями липкие остатки чужих осторожностей. Я же тихонько достал из кармана ее странного одеяла пачку сигарет (наклонился низко-низко) и перед холодом наверху сначала накурился девочкой. И лишь затем поднялся на палубу.

“Прекрасно, прекрасно”. Жар внутри и так не давая замерзнуть понемногу дробится на росу оттенков и счастливая, подлая душа прислушивается к непривычной тяжести в себе: ноому теплому веществу которое для шутки или проверки встряхивает наперекор ледяному ветру: – с непривычки слишком сильно, и обдает всего изнутри теплом.

Сколько же тонн случайностей в свое время пришлось обойти чтобы попасть с ней сейчас на одно судно, подумать страшно… На базере я мог бы выбрать кого-нибудь постарше – это самая мелкая случайность которую маленькая девочка перечеркнула полупрофилем своей оскорбленной фигурки, когда ее слушающую чужую болтовню отогнали взрослые девушки (они быстро заметили странного иностранца) и она разок посмотрела тоже.

Или еще раньше… гораздо раньше: когда жизнь годами зависела от очередного лета с его раздетыми пляжами и морем, где можно было случайно сфотографироваться с десятилетней красавицей, а потом вспоминать об этом всю долгую зиму; или играя в выбрасывание из моря с ее тезкой одногодкой, наоборот – забыть о будущей пустой зиме, или когда пройдя по пляжу дальше, дальше (выискивая экскиз каютной оставленной внизу картинки) натыкался на голенькое пятилетнее существо и безсильно падал на бесок, только внутри переживая подстрекательства уродливых мыслей.

От таких ежегодних самообманов с видом на море нервы с перебитыми костями и сейчас полощутся в морском сквозняке…

Встряска, палуба приподнялась и грохнулась вместе со всем кораблем об следующую ступеньку волны, выровнялась и вновь мягкое море.

А кормчий наверно вон в той каморке – это как раз на руле. Сидит и дивится на первого утреннего пасажира решающего в данную минуту пойти ли предложить ему сигаретку и завязать знакомство, или нет – всеравно языка не хватит и значит вопросы о носильщиках и достопремечательностях “где бы лучше остановиться” откладываются до города, до тех пор пока не прибудем на место.

А там…

Сперва конечно нужно будет где-то поселиться. Какое-нибудь не шумное, спокойное место невдалеке от центра вполне бы подошло. Наилучший вариант: пустой дом, бабка с утренней стряпней (бабка желательно глухонемая) и соседи без страсти лезть в чужие дела.

Когда в пустой, осенней гавани оборвутся эти туда-сюда раскачивания, под крики диких негородских птиц над наклонившимися домами мы пойдем по каменному дну улицы вдоль двух- и одноэтажного чередования пустых – без стекол окон, и какая-нибудь мелочь, какая-нибудь ерунда – квадратные колонны у покосившегося здания на перекрестке станут для меня первым танаисским ориентиром по дороге к гостиннице, и ее хозяин с удовольствием оглядев тяжесть сумок (долгие постояльцы) будет долго пересчитывать оплату на год вперед за свой пустырь в спартанском духе с обычным во все времена набором мебели: широкая кровать (это хорошо что широкая), два полукресла, стол, и что-нибудь еще – что-то среднее между шкафом и сундуком, а девочка будет изредка переступать на холодном полу и косо посматривать на кровать куда можно будет залезть вон в тот уголок под одеяло.

Затем, когда гостинничный прислужник будет куда-нибудь спроважен – за новой мебелью например, дверь запрется изнутри и на всякий случай задрапируется взятым с кресла покрывалом.

Убирая останнюю щелку я буду долго-долго – будто это последний камень в личный склеп поправлять непослушный кусок материи, сам тупо соображая как мы интересно выглядели со стороны в чужих, падких на гадкие интриги глазах, и знал ли местный архитектор, расчитывал ли эту комнату и на подвалы мерзкой мечты и на маленькую девочку в одних стенах? Где только решением задачи “сколько раз смогу поцеловать одну и ту-же родинку” можно упиваться до самого утра, до бесконечности. И никому ничего не исправить! – какие могут быть помехи на окраине цивилизации, в тихой Комнате Исполнения Желаний никому неизвестной гостиницы?

Теперь, здесь, даже особо рьяные блюстители нравственности только разведут руками: – автомат, два АПС плюс широкий набор гранат сумеют предупредить самый навязчивый интерес (чуть-что и беглый огонь) – простите, я не знаком с вашими законами, если они что-то пронюхают и придут убедиться собственными глазами.

В самом деле: пока будем идти по городу – сколько человек успеет увидеть и сколько очень быстро услышит о двух странных новоприбывших: парень с явно не сестрой, – тогда кто она ему?, вопрос из вопросов с достаточно скучным еще на какое-то время ответом, а о скрытой же пока, гораздо более двусмысленной правде так никто и не узнает – о том что здесь произойдет и будет затем твориться сперва дни, потом недели, потом… теплая морская зима все сгладит и превратит замурованным одним и тем-же воздухом ту комнату в родную. Но на первое время – осторожность во всем – каой-нибудь особый закон по защите детства – и все испорчено. Все задуманное пойдет в совсем ненужном взгляде местных властей на Ах, вот он кто, иностранца. Глупые случайности ни к чему. До вечера наверное можно будет просто привыкать к новому положению вещей: ведь уже завтра мерзкие владения дополнятся другой мебелью, примесями неотложных дел и новым детским отношением к главному контрабандисту оружия и дошкольной любви, запоминать все мелочи и детали и только завтра ознакомиться с ближайшими окресностями поподробней.

А если она – маленькая уставшая от корабельных перегрузок и переводческих услуг девочка уснет опять?, уже на новом месте? Что тогда делать? Как начинать?… Об этом тоже стоит подумать…

Разбудить ли встав и грохотом кресла барикадируя дверь, или последний раз проверяя что под кроватью никого нет подойти, дотронутся до ручки, а потом прикасаться еще, еще и снова, уже во все места и так весь вечер, или…

Если как сегодня утром здесь на корабле больше не получиться, то что мне делать с сонным безоблачным тельцем? Когда только одно прикосновение к нему сожмет мне сердце в грязную фольгу, два дотрагивания растопят ее в глубокомысленную лужу крови которая мутными фонтанами застынет в голове и мышцах и я осторожно чуть-чуть сдвину платье – трусиков конечно еще не придумали, я присяду на кровать – дух переведется на новой высоте: самой мучительной части тепла, вечно не хватавший цвет наклоном сведется до запаха, еще на одно мгновенье – ведь таким больше не будет – еще на секунду приближая все пляжи – нет не так, – подрывая руки до бесчувственности под нее всю – вздрогнула наконец, и потом только губами успеть перекрыть непонимание ее личика и возможный визг.

…А завтра чтобы замалить вину скуплю все танаисские игрушки, дам отрезать палец, брошу в прохожих гранату.

Но пока что только заунывные накаты волн.

Снова прислушиваюсь и вглядываюсь.

Море… С прозрачностью волн такой-же как у нас осенью. И краски и звуки почти теже.

Всплеск посильней.

И вот еще одна волна поотстав от корабля уносит на грязно-пенном затылке одинокий взгляд в сторону тянущегося берега.

А вроде действительно – не так уж и холодно.

Толи от знания что от тепла отделяет всего лишь короткий скрипучий спуск, толи от сигареты во все-таки застывших пальцах.

И дымка с берега небольно бродит по голове, в мозгах и дальних планах о городе и степи когда нужно будет покинуть свое убежище и чтобы избежать ненужных объяснений со всем Танаисом о странной цели приезда, завязать знакомство с каким-нибудь богатым политиком, военным или торговцем.

Такие знакомства естественно пойдут не быстрее освоения языка и значит чтобы побольше разговаривать с малышкой, перенемать от нее не только греческие ругательства, приставать к ней ежедневно будет делом невозможным.

По программе минимум на первые две декады отводится четкое овладение тройкой сотен слов – это значит чтобы без лишних проколов и поскорей сойтись с властями; но опять же – чтобы чистенько и без осечек: пару покушений я еще кое-как стерплю (мало ли кто как поймет детскую истерику на весь город или например показ новейших образцов оружия), а там далее, в более туманных планах  наверно нужен будет лагерь… Вот только с маленькой девочкой будет проблема: детских садиков тут нет, вечно таскать ее с собой я не смогу и стало быть нужно будет или отменять собственные выходки или что-нибудь придумать.

Удовлетворенные этим последним выводом, вампирски обугленные останки сигареты коротким щелчком отшвыриваются в море. Быстрое падение – почти без брызг, и начинаются синусоидные колебания в сторону берега. “Минут через сорок, возможно даже одновременно с нами, когда будем подплывать к городу – может и будет на месте”. Домысливаю окурковую судьбу: “Выбросится, и станет лежать самым необъяснимым предметом на многие километры. А где-то к весне потянутый сползающим льдом, возможно и снова встретит меня в море”.

Последнее провожание взглядом глубокой степи и возвращение обратно к морю: …скоро город, можно спускаться вниз (только убрать с лица противоветерную гримассу) и будить если еще спит.

 

 

 

 

 

Удивление превыше всего,

Выше – только хорошее удивление.

 

Начать наверное придется с Фанагории, где первой стала языковая проблема. Решение этой задачи я нашел на базаре где купил себе маленького ребенка. И первое время чтобы перенимать у девочки не только греческие ругательства, я старался обходиться с ней очень акуратно. Целую декаду я при ней даже не курил. Потом мы дождались корабля и переплыли на другой берег. А когда прекратились волновые шатания туда-сюда, я с помощью своей попутчицы-переводчицы отыскал гостиницу и поселился на втором этаже. Маленькая девочка помогала мне и дальше. Мы с ней ходили как туристы по чужому городу и присматривались к людям. А Танаис – красивый город. Люди тоже к нам присматривались и в конечном счете я познакомился с человеком по имени Нисохорм. Он признался, что следил за нами через хозяина гостиницы где мы поселились. Со своей стороны я в качестве откровенного жеста расстрелял одну из стен в его доме. Нисохорм быстро понял какими выгодами пахнут выстрелы, после чего согласился рискнуть собственными средствами и делать военный отряд. Примерно с этого же времени он стал выдавать меня за понтийского посла. Будто я приехал закупать у города пшеницу в обход боспорским пошлинам и мне к весне нужен конвой сопровождения. На собрании городского совета Нисохорм подтвердил эту легенду, стал тратить очень много денег и его выбрали архонтом конвойного отряда, а меня его заместителем. В итоге – лагерь – пол стадия на четверть. Всем нравится. Больше всех разумеется “послу”. Коницу набрали из варваров. Со скифом воглаве. Теперь если обо всем этом узнают в столице, боспорский царь вышлет нам ноту протеста. А это уже вмешательство во внутренние дела полиса. Начнется неразбериха и я с Нисохормом погрею на этом руки. Мы даже думаем устроить специальную утечку информации на Боспор. Нисохорм говорит что корабль уже готов и дело лишь за человеком. Тут нужен разумеется толковый парень и я подозреваю что им станет один из капитанов штурмовиков – или Зидик или Сидинис. С простыми солдатами я знаком пока еще плохо и по имени знаю одного Мидония, да и то лишь потому что у него такое отношение с офицеру Сидинису, что я уж лучше помолчу на эту тему. Наверно лучше стоит рассказать о нашей первой с Нисохормом ссоре. Тем более что повод был необычный для такого времени, и архонт до сих пор на меня косо смотрит. А все из-за технического просчета и моей любви к музыке. Дело в том что на степных учениях я ругаюсь на солдат через динамики, а песни слушаю сквозь шлем или наушники. И вот однажды мы в степи попали под дождь и я пришел в лагерь очень злой. Чтоб успокоиться, я захотел чего-нибудь послушать и так спешил что забыл перевести степные сотрясания воздуха на внутренние. В результате ошибки “День Гнева” вылился не мне в уши, а на лагерь с мокрыми солдатами. Вечером конечно Нисохорм прибежал скандалить, но было уже поздно. Я и теперь еще нередко “ошибаюсь”.Кстати сказать моя маленькая переводчица тоже несколько раз интересовалась музыкальными кружочками, но я благоразумно не давал. А потом толи устала просить, толи устала еще от чего-то, да только не вытерпела и сбежала. Представте себе мою панику когда я однажды прихожу домой, а комната стоит пустая. У меня чуть разрыв серца не случился. Я со всех ног – к Нисохорму, залетаю к нему и с порога ору чтоб оцепили все въезды и выезду из города, включая гавань. Переволновался вобщем. Ну и видя мое такое состояние, архонт сперва конечно прочитав мне наравоучение о пользе хорошего обращения с рабами, через некоторое время выводит мою беглянку из соседней комнаты. Она оказывается у него скрывалась. Чтоб снять накал страстей мы все трое стали думать как тут быть и Нисохорм – светлая голова, предложил отдать девочку в одну школу с его сынишкой. Я уже более менее мог связывать слова без чужой помощи и поэтому согласился. В школу маленькая ученица ходит уже три недели, но все-таки еще иногда недовольна. Вчера сказала что хочет посмотреть куда ходит ее хозяин и сегодня архонту пришлось забросить личные дела, взять ее прямо с уроков и привести в лагерь, в капитанскую комнату.

В данный момент моя первокласница залезла с ногами на офицерскую стол-карту и увлеклась там каменными изгибами Меотиды. А архонт Нисохорм приняв свою излюбленную позу иронично умирающего в кресле фараона сидит и принимает у меня урок греческого языка на тему наших общих достижений. Я надеюсь, что не наделал много ошибок – у меня ведь была такая учительница, и Нисохорм будет доволен прогрессу в моем греческом. Я вроде ничего не упустил.

Ну как? Архонт доволен? – оборачиваюсь я за оценкой к Нисохорму и он наконец убрав с лица ироничную маску и неаристократично сплюнув, выдает:

–        Ужасный акцент и прилагательных мало. О выбранной теме я лучше умолчу. В целом же, что касается языка, то вполне сносно. Для иностранца во всяком случае.

Уставшее солнце моргает у него на щеке проходящими мимо окна солдатами и Нисохорм время от времени натуженно щурится.

Архонта явно утомил солдатский лексикон его заместителя, а мое заместительское горло после монолога требует передышки тем более. Так что по-всему видать – пора делать перекур.

–        Вы не против?

–        Появление из чужого кармана сигареты тактичный    политик игнорирует, а девочка и так привыкла. “Значит – не против”.

Огнем словился кончик сигареты. Затянулся, – и вот оно… Закинул в глубину внутренностей крючок сигаретного дыми и подождав пока приятная немота ног приклеилась к нему лапками, тяну и выдыхаю эту стонущую радость и растворяю ее дымом в движении воздуха.

Дымовые разводы растекаются по комнате, но Нисохорм вместо открытых возмущений лишь с неудовольствием мнет колено:

–        Погода меняется, что-ли? Лапа ноет и ноет. С самого утра, – он сгибает-разгибает ногу, слушает хруст и морщится: – Похоже ночью ветер будет с моря…

–        Да? – затягиваюсь снова: – Ну и что?

–        Да просто… Завтра в степи тебе не позавидуешь. Как вы там будете?

Архонтовская заботливость звучит умилительно, но он то останется в городе:

–        А мы оденемся теплей, и передвигаться будем перебежками.

–        Ну-ну, – Нисохорм отрешенно кивает навстречу новой порции никотина: – Осень продержимся да зиму перебьемся, а там будет полегче.

Ты бы слезла оттуда, – это уже ребенку: – Посмотрела и хватит.

Но девочка: – Не мешай, – с высоты стола оборачивается в курящую сторону: – а мы отсюда приплыли? – ручка уткнулась в Киммерийский пролив.

Гляжу и подтверждаю: – Да.

Она снова отвернулась разглядывать вмятины равнин и точки городов на карте: – правая ступня раздавила пол Фракии, а левая коленка восседающей на странах маленькой богини случайно накрыла и ту приазовскую область из которой приплыл ее уставший от доклада и тяжело задумавшийся о возрастных разницах между ней и им, господин.

“Сколько же ей лет? …Семь, восемь, …может девять? …А вдруг – пять? Так трудно определить по росту” и самый тоскливый вопрос как всегда ставит в тупик все идеи поведения в ее присутствии, варианты усложнений гостиничных вечеров, когда единственным детским желанием останется надежда на то что хозяин с вывихнутыми мозгами по дороге к общей кровати вывихнет себе и шею. “Сегодня правда дал себя уговорить – организовал с Нисохормом экскурсию”, – “может хоть тут найдется волшебная палочка чтоб дирижировать на хрупких настроениях”.

Фигурка на столе вздрогнула от чьей-то ругани за окном и чуть не спихнув с подокойника тяжелый шлем, выглянула посмотреть. Но там всего лишь навсего архонтовская гордость – недавно приодетые в новенькую форму солдаты. Лагерная пестрота не очень интересна… Маленькая тяжело вздохнула (ведь дома ждет гораздо худший – голый маскарад) и снова вернулась к своей подножной географии.

До вечера конечно еще много времени и можно еще что-нибудь придумать…

–        Эй! Я кому сказал? Спускайся. – раздражительно очнулся Нисохорм: – Еще прольешь капитанское вино.

–        Не слезу! – маленькая упрямица лишь чуть отодвинулась от звякнувшего об кубок кувшина, и созерцательные, отдыхающие на ней мысли опять тревожит архонт:

–        Вот упрямая, а. Это тебя в школе учат быть такой непослушной?

–        Да учат, – кое-как огрызнулась школьница, хотела показать язык, но передумала.

–        И залезать с ногами прям туда где взрослые пальцами водят, тоже учат?

–        Тоже.

–        Так-так, – раз никто не вмешивается, архонт решается прибавить строгих ноток: – А может мне тогда закрыть такую школу?

–        Как хочешь.

–        Или просто не брать непослушных девчонок к себе в лагерь? – разразился он издевкой (с подтекстом, что политики перед детьми не отступают), но маленькая лишь отмахнулась:

–        Подумаешь… Все равно ничего не успела увидеть. Сам быстро-быстро притащил за руку, и прямо сюда, а тут сами и болтаете. Очень интересно, – девочка возмущенно пожала плечами и архонт: – Ну что ж, – сделал вид что встает:

–        Вот я счас крикну капитанам, они тебе все сразу и покажут – вынесут отсюда за ручки за ножки. Слышишь? Я уже встаю.

–        Ну вставай-вставай. Очень напугал, – маленькая с сомнением посмотрела на нерешительные потуги аристократа быть решительным и вдруг вскрикнула, когда вместо докуренной и вылетевшей за дверь сигареты в комнату ввалился полуголый человек.

–        “Ну ничего себе…”

–        Помогите… – человек шатаясь сделал несколько шагов на середину капитанской: – Мое последнее желание… – прошептал он, обвел мутным взглядом стены и не договорив, аккуратно повалился на пол.

Все замерли и рухнувшее тело вздрогнуло сухой спиной с призывом к помощи. Желательно немедленной.

–        Зидик! – архонт первым бросился к капитану, присел рядом и заботливо приведя того в сидячее положение, едва сдержался чтоб не отшатнуться от исскуства резьбы по человеческому телу: – через всю капитанскую грудь – багровая полоса, а плечо и пол руки вообще залиты кровью.

–        Кто тебя так? – прошептал Нисохорм.

–        Архонт… Это ты? – раненный с гримассой боли ухватился в свое плечо и уже грязной ладонью вцепился в белоснежную одежду начальника (а то упал бы)…

–        Зидик, ты что, – от спокойствия Нисохорма не осталось и следа, и видно чтоб его успокоить, капитан вяло улыбнулся.

Но по полу уже потекла первая темная струйка, и даже замеревшая на своей настольной высоте девочка едва нашла сил отвернуться от этой сцены – на своего обкурившегося спокойствием хозяина. “Действительно, чего же это он такой спокойный?”.

–        Ничего не понимаю, – архонт на миг обернулся в ту же сторону, тело без его поддержки покачнулось и Нисохорм затряс голые плечи: – Не падай Зидик, слышишь?

–        Ой не труси, архонт, больно.

–        А ты не закрывай глаза. Вот так.

–        Ну, можешь говорить? Кто тебя… И где?… Здесь?… В лагере?…

От кучи начальских вопросов голос полуголого перешел на хрип: – Случайность. Я недоглядел.

–        Случайность?

–        Да. Забыли поменять клинки на тренировке. – у капитана стали закатываться глаза: – Моя ошибка.

–        Ну ладно… Ты Зидик только погоди, – Нисохорм с хрустом выпрямился к заместителю:

–        А ты чего? Скорей за доктором… Чего сидишь?

–        Да вот. Гляжу на вас…

–        Глядишь?

–        Архонт, раскрой глаза – наш раненый совсем не потный.

–        Чего? – пару секунд он смотрит как на кретина, конечно ни фига не врубается и оборачивается на новый стон:

–        Не надо доктора ребята. Лучше воды…

–        А ну… – Нисохорм кивает ребенку: – Вон там, в углу.

Перепуганная от вида крови школьница колеблется всего секунду, быстро спрыгивает, и пока дядька архонт бормочет умирающему что-то бодро-невразумительное, подтаскивает из угла тяжеленный сосуд.

–        Хотя бы тряпку можешь кинуть? – кричит через плечо Нисохорм, и кинуть тряпку мне разумеется не трудно. Он ловит, и промокнув водой, осторожно прикладывает материю к окровавленному месту. Заботливо заглядывает раненному в глаза:

–        Ну как? Так лучше?

–        Да-да, – сипит Зидик: – Спасители вы мои.

–        Ну-ну, – скромный аристократ только отмахивается: – Еще что-нибудь нужно?

–        А теперь винца бы, – вдруг совершенно нормальным голосом заявляет подлый капитан.

–        Не понял… – едва переглотнул Нисохорм, но только по-моему как раз тут все понятно, и в продолжение своей солдатской шутки с пола развязано пояснили:

–        Оно такое: красновато-кислое, и еще мокрое на ощупь.

В наступившей тишине сочно шлепнулась на пол пропитанная фальшью тряпка, а вовсе не фальшивый прилив крови стал искажать архонтово лицо. Нисохорм медленно-медленно выпрямился, – буря эмоций сжала ему руки.

“Вот так наверно и случаются инфаркты…”

–        А ну-ка поднимись, – слишком уж нежно попросил обманутый политик, но проскользнувший на последнем слоге кризис, кого-кого, а Зидика не обманул:

–        Архонт-архонт, держи себя в руках.

Прогремевшее затем: – А ну встать, содрогнуло эхом девочку и стены, и заставило подумать о вмешательстве третейского судьи. Только благоразумный капитан решил не выполнять приказ, а дурашливо запричитал:

–        Не встану архонт – убъешь ведь. А за что,  да ни за что. К тому же при свидетелях. Я же не знал…

Замечаю, что до сих пор не понимающий “что здесь происходит” детский взгляд требует хозяйских разъяснений, и через голову “раненого” комедианта отвечаю что: – и такое тут у нас бывает. А ты как думала?

Нисохорм тоже вовремя вспомнив о присутствии ребенка видимо решил пока сдержать эмоции. Со словами: – Ну я тебе еще устрою, чуть попозже – не при детях; – он на негнущихся ногах прошел к выходу, и бросив напоследок: – Сошлю как минимум в театр, – сурово вышел наружу.

–        А если бы была, он хлопнул бы и дверью. – не удержался прокомментировать капитан.

Молниеносно выздоравливая – “ведь холодно вот так валяться” Зидик встал и сразу завертел головой: – Так где там…

Сперва скользнув по заместителю архонта, он покрутился взглядом во все стороны, не находя пропажи вынужденно вернулся к моему лицу, – я кивнул на стол; он шагнул к затаившемуся кувшину и жадно отхватив серебряным кубком половину его терпких внутренностей, медленно – (играя с собой) отправил их в рот.

Спектакль “Ребячества Армейских Офицеров” похоже продолжается.

Зидик посмотрел вслед перебежавшей подальше от его непредсказуемости школьнице и довольно поставил высушенную до капли мумию кубка на стол: – Так, с этим ясно.

А как зовут нашу новую знакомую?

Не привыкший к подобным офицерским подходам к знакомству маленький ребенок даже не знает что сказать и несколько мгновений хлопает глазками. Подталкиваю:

–        Скажи Зидику как тебя зовут.

Маленькая толкается в ответ.

–        Ну чего ты? Не бойся – он хороший. Говори.

И она не найдя поддержки у усмехающегося хозяина, собравшись с духом, произносит.

–        И ничего страшного.

–        Прекрасное имя. – восхищением пробуя наверстать детские симпатии выдыхает Зидик: – Почти что как мое. И тоже трудно для запоминания. И это правильно. Запоминать не обязательно. Нас тут так много и солдат и офицеров. И между нами всякие встречаются.

Посредственность Нисохорма ты знаешь. Самый неинтересный дядька в нашем лагере. А есть историки, художники, поэты. Вот я к примеру неплохой поэт. Так как болтаю я, никто тут говорить не может. Да ты наверно и сама это заметила. Вот только музыки у нас тут долго не было. Но это в прошлом. В очень тусклом прошлом. А в настоящем что я посоветую… По имени ты никого не знаешь, верно? Так вот, если тебе чего-то нужно, то останавливай любого человека и начинай со слова: “Офицер”. Если наскочишь на солдата – он улыбнется, а капитан тем более откликнется. Ну как, понятно?

–        Да.

–        …Офицер.

–        Да офицер, – услышала суфлерство “с задней парты” школьница.

–        Ну вот и замечательно, – пропел актер-поэт-и-капитан.

Но детские страхи все еще не рассеяны и на начальское предложение: – Обтерся бы; – капитан: – В самом деле, – поднял оброненную архонтом тряпку и занялся устранением “порезов” на плече: – А то еще присохнет…

Оно конечно… Не каждый взрослый выдержит все наши лагерные шутки, а тут ребенок…

–        Так то не кровь? – прошептала маленькая.

–        Это? – Зидик выжал тряпку прямо на пол, последнюю каплю подхватил мизинцем и театрально лизнул: – Тфу! Конечно нет. А вы наивные с Нисохормом поверили?

Девочка кивнула, и капитан ухмыльнулся:

–        Я даже сам не ожидал. Ты понимаешь, – обратился он поверх ребенка: – Так на меня накинулись, особенно Нисохорм, что я и сам перепугался. Про свой зарытый в нашем лагере талант. Действительно. А не пора ли мне в актеры, куда-то на большую сцену, – издевательский актер нагнулся и похлопал по сосуду с водой: – Ведь как же достоверно получилось. А? Вот ты! Не надорвалась перетаскивать такую тяжесть?

–        Так я же думала… – у маленькой даже не нашлось на офицерское кривлянье слов.

–        Что меня и в самом деле можно ранить? Какая ерунда. Вот твой… Твой… – под потяжелевшим командирским взглядом Зидик перевел определение в другую плоскость: – …Вот наш прямой главнокомандущий – тот сразу понял все как надо.

Маленькая обернулась к “так вот почему сохранявшему такое спокойствие” главнокомандующему и приходится подтвердить, что в самом деле:

–        Зидик – он у нас такой, любит людей немного подурачить.

–        Скорей поудивлять, – быстро поправил капитан.

–        И покривляться перед новыми людьми

–        Скорее выпустить фантазию на волю.

–        Даже когда это похоже на юродство.

“Юродство” Зидик пропустил мимо ушей:

–        Но ведь сработало.

–        Со стихами у тебя лучше получается. Кстати, – я делаю пояснение для школьницы: – этот комедиант, мало того, что капитан наших штурмовиков, так он еще – поэтище огромного таланта.

–        Да ладно, – скромничает Зидик

–        …И в этом я надеюсь мы еще убедимся. А пока хотелось бы услышать подлинную версию всей этой комедии. Ведь не винца же ты зашел сюда хлебнуть. Эту причину ты оставь Нисохорму.

–        Причину? – переспросил капитан делая умное лицо, будто и вправду собираясь сказать что-то умное: – Причину значит…

–        Да. И желательно не в стихотворной форме.

–        Ну хорошо. Как скажешь. Тогда я начну с самого главного. – Он с задумчивой паузой посмотрел в потолок: – Когда-то, давным-давно, когда я был еще маленьким: – на секунду Зидик отвлекся показать: – примерно вот как она, я невзлюбил спокойствие и серость будней. Тогда я начал бороться с этим рифмами. Первые опыты на этом поприще…

–        А покороче нельзя? – перебились биографические воспоминания, и Зидик обиженно пожал плечами:

–        Можно и покороче.

–        Пожалуйста.

–        Когда возвышенной душе…

–        Еще короче.

–        Ах даже так? Ну хорошо!

Если опускать все подробности про тупость солдатни на все мои приказы, про то что поэтизм моей натуры ищет выхода, про недогадливость моих начальников, – кольнул начальство Зидик: – …то заявляю – я устал от тишины без удивлений.

“Да. Нужно было сразу догадаться куда он клонит”.

–        Вот вы прислушайтесь, прислушайтесь… _ капитан многозначительно вдруг затаил дыхание и в наступившей тишине стало заметно что день почти закончился и расслабленные хождения за окном тому подтверждение, а рядом – маленькая девочка не знает что делать: “…какая то неинтересная экскурсия…”

–        По моему чего-то не хватает, – закончил Зидик: – А?

–        Ну ладно, – сдаюсь: – ты значит намекаешь…

–        Конечно же, – мгновенно подхватил офицер: – Всего лишь намекаю. Я разве сумасшедший, чтоб приказывать начальству, – его полуголая фигура даже качнулась чуть вперед: – Разве похож?

От такой наглядности приходится признать, что Зидик выглядит всего лишь недоодетым капитаном, и все-таки:

–        А как же посторонние?

–        Это архонт Нисохорм что-ли? – похоже Зидик даже обиделся: – По моему я позаботился о нашем консерваторе, и самым гениальным образом. Я что же, зря тут по полу валялся? Я же продумал все на сто шагов вперед: архонт теперь не скоро тут появится.

–        Это понятно.

Но тут есть кое-кто еще, кому немного рано слушать наши лагерные ужасы.

Вслед за начальским кивком капитан тоже посмотрел на ту которой “еще рано слушать”. Моя заботливость о детском слухе его искренне – (так она не знает?) – удивила, и заставила задуматься…

–        Эй, вы про что? – не понимая взрослых недомолвок вмешалась школьница и вопросительно поглядела на одного – на второго.

Объяснения пришли разумеется с менее одетой стороны. Зидик только сперва потер багровую от краски руку:

–        Про что? Да вот про это самое… Тут тайны нет, хотя конечно риск присутствует. Вот например… Ты ощущала хоть когда-нибудь такое – чтобы в тебе вдруг оживала кровь? Чтоб искорки невидимой холодной ночи тебе испепеляли нервы?

–        Нет, – едва успела вставить девочка.

–        А как насчет того чтобы разбиться на осколки удивлений, вдруг ощутить себя заполыхавшим в небе облаком, внезапно унестись в танцующие штормы звуковых вершин, взглянуть оттуда новыми глазами, на струны засверкавших в тебе чувств... и замирая снова рухнуть вниз. Или к примеру…

–        Зидик! – я обрываю поэтизмы капитана: – Не морочь ребенку голову.

–        Так я ведь только начал…

–        И закончил.

–        Так это вы про музыку? – “ну наконец-то” догадалась девочка и офицер кивнул:

–        …на самой интересной ноте.

–        И ты просил послушать?

–        Всего лишь намекал. – развел руками Зидик: – А он вот… как будто бы чего-то опасается. Неплохо было бы узнать – чего.

–        Он и мне не дает, – пожаловалась маленькая ябеда-карябеда: – Сам слушает свои кружочки, а мне – нет.

–        Что, правда?

Маленькая закивала.

–        А очень хочется? – посочувствовал капитан такой несправедливости и кажется пора вмешаться:

–        Зидик. Не лез бы ты…

Но видимо уже почувствовав в новой знакомой союзницу, он: – Э нет! – не успокоился, и даже более того, вдруг перешел на громкий шепот:

–        Послушай-ка. А может быть давай объединимся? Навалимся вдвоем и отберем. И после сами будем слушать. Ну как? Давай?

Маленькая серьезно взглянула на хозяина припоминая все выигранные у него схватки (такие редкие и немногочисленные, что лучше и не вспоминать), взглянула и на офицера (с таким конечно шансов больше), но этот далеко идущий заговор необходимо срочно оборвать:

– Не слушай            дядю Зидика – он часто предлагает глупости.

–        И вовсе не всегда, – не обиделся капитан.

–        …Ты только погляди на него. Погляди, погляди.

Девочка всмотрелась в офицера.

–        …Стоит грязный, неодетый, и еще с этой своей дурацкой ухмылкой. Ну разве можно такого слушать?

–        Ага, – еще раз взглянула и кивнула школьница.

–        Ну я не знаю… –

“…как переубеждать поэтов и детей?”

–        …я соглашусь, а завтра мне тебя в степи искать? Ведь испугаешься.

–        Врет-врет. Все врет. – отвлек от правды офицер: – Не испугаешься. Там просто нечему пугаться.

–        Я знаю. – заявила девочка.

–        Откуда ты там знаешь?…

–        Не скажу!

–        Значит не знаешь.

–        Нет знаю. Ира говорила… – она осеклась.

–        Стоп. Кто такая Ира?

–        Я тебе рассказывала.

–        Не рассказывала.

–        Ирочка? Я с ней недавно подружилась. Она сидит на соседнем ряду, а на переменах мы вместе бегаем от мальчишек; – первоклассница даже улыбнулась видимо вспомнив что-то занимательное: – Так вот. Ира спрашивала что вы тут слушаете.

–        А она откуда…

–        Ей брат говорил, он тут у вас солдатом работает, она мне говорила, а я не запомнила кем.

–        Ага, и дальше?

–        Я не помню. – маленькая смутилась: – Братик ей рассказывал кажется что, – она забавно напряглась, припоминая наверно подружкину цитату: – что после того что он услышал в лагере, ему больше ничего слушать не надо, …и запоминать не надо, ничего страшного что можно увидеть, кажется так.

“Билиберда какая-то…”

Выболтав все свои школьные секреты, у маленькой нет больше никаких идей – что делать дальше. Она грустно замолчала, и дальше дело взрослых что-нибудь придумывать.

–        А я зачем сюда зашел? – стал вспоминать вдруг заводила-Зидик, полусерьезно похлопывая по ножнам капитанского меча: – Ах да! Насчет захвата музыки, – он вопросительно повернулся в “не знающую что делать сторону”, но маленькая даже не успела показать “Что у хозяина вон тоже есть…”

–        Яволь – Согласен – Згода – Хорошо! – громко сдалась хозяйская расчетливость. “Конечно это против всяких планов, но видимо пришла пора раскрыть свой музыкальный козырь”:

–        Зидик! Окно!

–        Ага, понятно, – капитан бросился к захлопавшей от ветра ставне: – Чтоб кое-кто сюда не выпрыгнул! – непослушный полудверок ловится и сковывается крючком со вторым: – Готово!

–        А сам к дверям!

–        Ага!

“Теперь пути для отступления отрезаны…”

Лишь тут, глядя как зачернел в дверном проеме капитанский силуэт, маленькая школьница поняла насколько это все серьезно. Она стала медленно отступать вглубь комнаты пока не уперлась в оставленное архонтом кресло.

–        Во-во, ты лучше сядь.

Она садится, и новым поводом для беспокойства становятся манипуляции с касетой, которая решительно вставляется куда-то под бронежилет: – А дома ведь через кружочки, – немного нервно прошептала девочка.

– Сегодня будет – как подружка говорила – на весь лагерь. – “Звучит не очень мирно, но плевать. Не объяснять же в самом деле про динамики”:

–        Ну что, готовы? –

Все процедуры музыкальных подготовок закончены, маленькая комочком спряталась на кресле, и решительный девиз “не строить же все отношения с ней лишь на постели” нащупав, топит кнопку в “ПЛЭЙ”: – Теперь послушаем.

Всего лишь одну песню.

Вслед за этим в комнате вздрогнуло все включенное в квадрат стен. “Громковато”, – приглушаю, чтобы пространство не было выдавлено наружу, и все равно…

По комнате – по трещинам секущим пол – и по мембранам глаз: – взрыв не нашедших выхода гранат – с преобладанием вулкановых законов: не хаосных – дробящих мозг – скорей тягучий, то уходящий штормом из под ног, то топящий в себе по самые зрачки. Глаза сдаются.

Вся комната в заточенных предметах, с людьми внутри ее не видящих друг друга. Одни лишь отблески в такт плавающим звукам.

В лавине хлещущей по стенам и дыханью, лавинками из окон и двери забив-взводоворотив-затопив собой и лагерь, и мысли собственной не видно… Лишь следы от глаз вместо ушей, что добровольно смыты этим ветром размытых слез в зрачках: и непонятно где и что, и кто еще в живых остался… Или осталось только трое?…

Застывшие, без собственных движений: боясь хоть что-нибудь нарушить – спугнуть свое купание в потоках, взглянуть на лагерь и обрушить в него орбиту Марса например (счас ни за что нельзя ручаться), но чтоб бояться лишний раз вздохнуть …как будто ты на тонкой льдине, хотя конечно и похоже, но льдина пола дальше стен не уплывет и слух под музыкальным ветром не утопит.

Новый кусок неуправляемой вселенной по своему дохнул на кровь идущей к сердцу и покатился новой вспышкой: – по ураганам, скалам, эскалаторам из бури в небо и обратно. И далее… – в невероятнейшее чувство в невидимом – без направлений вихре – сносящем все плотины чужих нервов таких чужих, что время бросить якорь, или сорвать оставшийся стоп-кран.

Там, в кресле, начали синеть и нужно выключить: “чтоб эта доза не была последней. А так, осталась биться где-то у коленей”.

Обрыв, и:

–        На сегодня хватит.

Все стихло, а в ушах остался дождь: в дрожащей тишине почти неслышный.

Вот и он остановился.

–        Ну как?

–        Ну что? Кровь возвелась в ранг несмертельных ядов?

Детский взгляд сдвигается рывками на меня, затем на Зидика.

Маленькая облизывает губки и вымученно улыбается:

–        И ничего страшного. – но только что услышанное тут же вернувшись последней докатившейся волной сгоняет эту улыбку.

Недоверчиво прищуриваюсь: – А по моему ты испугалась.

–        Конечно испугалась, – заботливо всмотрелся капитан.

–        Нет. – она вытягивает затекшие ноги (как быстро оживают дети) и улыбается на этот раз поправдоподобнее:

–        Ах значит вот что ты солдатам даешь слушать. Теперь знаю!

–        И доложишь Ирочке…

–        Да, и завтра расскажу Ире.

Нет смысла возражать.

–        Пожалуйста, – я забавляюсь: – Только что?

–        А что?

–        Правду ей брат говорил про то что мы тут слушаем?

–        Маленькая задумывается… вдруг запрыгивает на спинку кресла и заметив что две пары глаз смотрят только на нее, разбивает взрослое ожидание неподражаемым:

–        Вам не скажу. Ире скажу. – все что с ней сейчас случилось воспринимается значит как “так и должно быть”.

–        А ты сюда пришла прямо из школы? – напомнил о себе наш постовой в дверях.

–        Да. С дядей Нисохормом. Сюда посмотреть.

–        На лагерь? Ну я так и догадался. – Капитан заозирался: – А где же твоя сумка, книжки?

Но видно маленькой ученице все еще не до расспросов с книжистыми сумками, похоже чьи-то ушки еще заняты другим и нужно срочно приходить на помощь:

–        Архонт повесил это дело на своего раба. А вот сегодня…

–        Задумана была экскурсия по лагерю, – недослушал Зидик: – Все ясно. Сперва прослушивание, а потом смотрины.

–        Нисохорм ведь тебя так быстро протащил по плацу, ты ничего наверно и не рассмотрела, – участливый капитан крутнул башкой себе за спину: – наших придурочных солдат, занятия, ведь так?

–        Не-а, – улыбнулась маленькая.

–        В самом деле, – беру начальскую инициативу на себя: – Может пойдем, сейчас досмотришь?

–        На солнышко? Пошли.

–        Смотреть на солнышко и наших идиотов, – капитан отступил давая дорогу высокому начальству и расшаркнувшись – маленькому ребенку: – Я никчемный только после вас.

Девочка спрыгнула с сиденья и обгоняя, первой подбежала к выходу:

–        Потом еще послушаем… Когда-нибудь… –

На моем пути возникает преграда сделанная раскинувшей к дверным проемам ручки первоклассницей, она оборачивается:

–        Ведь ты мне покажешь как оно там играет?

“не орет, не появляется – а играет!” – первый человек кто догадался о возникновении послекнопочного звучания.

Подталкиваю: – Может быть. –

Все трое мы выходим на свежее солнце, и я с тоской вдруг прихожу к мысли что отныне плэйер придется прятать, чтобы этот вопрос не попробовал разрешиться на практике в мое отсутствие.

–        Давай уж Зидик, замещай архонта.

 

 

 

–        Итак, – приступил к обязанностям лагерного гида капитан, показывая на скрипы цепей с подвешенным на них дубовым грузом: – Сейчас мы проходим мимо площадки нашей фаланги.

Вот видишь, тут две виселицы с непогребенным трупом дерева на них? Солдаты его откачивают копьями и держат на одном месте, и так, чтобы бревно не опускалось. Но только их сейчас тут нет, они все тренируются в казармах.

–        И им тут интересно?…

–        Ну еще бы…– Зидик обиделся: – Куда ж без интересностей мы б делись… Такие игры иногда проводим. Берем к примеру – роем две траншеи и ставим два ряда солдат – друг против друга. И кто кого спихнет: ну то есть в яму. Особенно забавно получается когда в траншеях есть вода. Все тонут или в грязи или в смехе. Так что у нас тут – просто обхохочешься. Зайди к нам после ливня – убедишься.

Эх жалко всадников счас нет, уехали с Фазодом за город…

–        А там что? – отвлекла экскурсантка на неживые попадания стрел по мишеням в другом конце лагеря.

–        Там? Да наша серость. Арбалетчики. По мишеням стреляют.

–        А зачем так косо?

–        Это они стоят так. Те кто ближе к стене – значит плохо стреляют, а кто дальше – значит хорошо. А вон тот дядя – его Аером зовут – он стреляет лучше всех. Если хочешь, попроси у него, он тебе крестик на груди покажет, на веревочке.

Удаленный от не достигших его успехов подчиненных равным расстоянием до них, до нас, Аер чуть дернулся от отдачи и после стука безжалостно ткнул арбалет в песок. Не попал, что ли?

–        Ты лучше на наших посмотри, – показывает Зидик и мы проходим дальше – навстречу крикам, радостям дотянувшейся подножки и глухим ударам тренировочных мечей: – Это вон те, в форме цвета подземного неба.

Мы изменяем курс и сквозь людей в темно-синем, порывом легкого ветерка нам трогает брови, вырывает случайную слезу и иссякает в уголках глаз.

–        Там дядя Нисохорм?

Приглядываюсь и подтверждаю: – Точно.

И не один.

–        Сидиниса на что-то подбивает: (тот самый здоровенный – то Сидинис кстати). И разговор у них похоже не про нас.

Те двое действительно так увлеклись беседой, что ни на скрежет зубов с одной стороны, ни на приближение разглядывающей их троицы с другой, не обращают никакого внимания.

–        Не видят нас. Тем лучше. – продолжил развлекать капитан: – Зато посмотрим на Мидония – это вон тот вон – самый молодой, – взмахом он сделал пояснение для самых маленьких: – Влюблен в Сидиниса. Да, вот в того большого. Но без взаимности. Какое зрелище, не правда ли?

Перед любимым капитаном Мидоний кажется и вправду решил отличиться. Явно нахальное:

–        Ну что, не получается?! – быстро спровоцировало одновременную атаку на него двух мечей.

–        А если так! – он без усилий хлестнул противника оружием: – И так вот! – развернулся, не глядя на падающего, и со всего размаха двинул щитом в грудь второго:

–        Ничего сложного… – Мидоний снова взял меч на изготовку: – Давайте теперь трое.

С трех сторон на него обрушились удары, но Сидинис (в чью честь этот подвиг совершался) вместе с архонтом повернулся к подошедшей, все разглядывающей троице.

–        А-аа, вот они – товарищи-авантюристы. Явились все-таки?

Зидик кивнул за всех троих: – Явились.

–        Как думаешь, Сидинис, – продолжал архонт: – это безудержная смелость или наглость с их стороны?

Громадный капитан (“какой большой” – шепнули рядом) только успел пожать плечами как Зидик перебил напарника и сделал удивленное лицо начальству:

–        А ты Нисохорм еще сердишься? Наверно на меня: за лже-кровавую раскраску в моем великолепном исполнении. Ведь так.

–        Конечно. И за это тоже…

–        А что-то есть еще другое? – ну совершенно наглый (или смелый?) офицер непонимающе уставился в архонта: – Не знаю правда что, но я за все отвечу.

–        Не понимаешь?

–        Нет!

–        А может издеваешься?

–        А может!

–        Как это мило. – Нисохорм постарался оставаться благодушным: – А вы? – он перевел внимание на заместителя с ребенком: – Вы тоже может быть не в курсе того что вздрогнуло два прилегавших к лагерю квартала?

–        Что, неужели два?

–        Это как минимум, как минимум!

–        Так ведь не в первый раз, Нисохорм…

–        Вот так вот отвратительно-убийственно, – архонт убийственно и строго посмотрел на всех: – по моему такого еще не было. Или быть может кто-то не согласен?!

На это вроде нечего ответить, но вечно не согласный с правдой Зидик тихонько подмигнул молчавшему приятелю.

–        Ты просто не привык, архонт. – внушительно не согласился вдруг Сидинис, после чего оставшись в меньшенстве, политику осталось только сдаться.

–        А вы я вижу тут уже попривыкали… – упрямо заявил Нисохорм.

–        За его спиной тем временем в криках и стонах стало видно, что запала этой привычки хватило Мидонию поотбивать все атаки и заставить противников зарезать мечами свои ножны. “Прям как в кино… Сюда бы зрителей побольше – и можно деньги собирать. А зрелищ хватит на все вкусы…”

Маленькая вдруг трогает локоть и показывает пальчиком – Сидинис замешкавшись прекращает пугать ребенка делая из себя страшно зыркающего, злого капитана, на миг застигнутый врасплох делает невинное лицо, но уловив мою поощерительную улыбку снова начинает строить рожи и девочка чтоб не видеть, прячется за живую преграду хозяйской спины. “А ведь сама, сама напросилась солдатов посмотреть, я за руку не тащил. Так бы сидела уже дома и спокойно слушала рабские перебранки внизу…”

–        Вы бы хоть дождались чтобы я ушел. – закончил разговоры по конфликтным темам архонт: – Сами же знаете как реагирует кое-кто из полисополитов на вашу лагерную громкость. Сидинис, прекрати гримасничать, я серьезно.

–        Не усложняй, Нисохорм.

–        В самом деле, – взял успокаивающий нейтралитет Сидинис: – Здесь, в Танаисе, на краю цивилизации…

–        Какие еще могут быть реакции. – подсказал Зидик приятелю и тот кивнул:

–        Вот именно.

Он уже перестал корчить из себя детское пугало и маленькая более-менее смело выглянула из-за хозяйского убежища.

–        Вот например тебе, – заглаживая вину вдруг наклонился-обратился капитан: – У нас понравилось?

Затмение “Сидинис” заслонило от ребенка солнце: у школьницы нет слов – как на уроке – а эти взрослые еще и улыбаться стали. Срочно необходима помощь и хозяйская поддержка. А еще лучше – переповторить вопрос:

–        Где тебе больше нравиться, у нас или в школе?

–        Сейчас, – она нервно (все-таки слишком много взглядов) отмахнулась от не ко времени щекочащих бровь волос и осмотрелась…

Через косые взгляды солдат, по занимающимся фигурам, по казармам и квадратам песка между ними …и наконец восхищенный панорамой взгляд на меня, на Зидика, в стороне у штурмовиков кто-то громко вскрикнул, упал, – опять на лагерь.

–        Так где?

Маленькая экскурсантка вдруг вспомнила:

–        А меня ругать не будут что меня забрали с уроков? Там учитель строгий. И дитей много.

–        Ничего не будет если тебя забирал сам Нисохорм.

–        А если будут ругать, я тебе завтра дам солдата, он пойдет с тобой и наведет там порядок, – под доверчивым взглядом ребенка Зидик многозначительно потрогал меч: – Хочешь?

Первоклассница еще раз обводит глазами площадки и занимающихся на них людей:

–        Вон того? – пальчик показал на юношу в варварском золотом шлеме.

–        Только не этого придурка. – Зидик невпопад скривился: – Так режется против десятника, что завтра будет синий от синяков. Нет, тут нужен человек проверенный. Хотя бы вот Сидинис. А? Что скажешь капитан?

–        А что? – кандидат в наведение школьных порядков просто пожал плечами: – Я согласен. Могу даже “влюбленного мальчишку” с собой взять. Вон тот тебе подойдет? Вон стал рубиться против золотого шлема.

Маленькая поглядела как дерутся два десятника и согласно кивнула.

–        Тогда я пойду его предупрежу. А заодно, – Сидинис перевел взгляд на начальство: – узнаю, что они там сегодня утром напридумали.

–        Это на завтрашнюю степь?

–        Да. Я уже говорил и с Атиком и с Аером – действительно интересно.

–        Хорошо.

Капитан сделал головой и отошел.

–        А я наверное схожу к фаланге. В казармы. – сказал придумавший себе занятие Нисохорм: – Ты сам то как, еще домой не собираешься?

–        Сейчас? Наверное обратно – в капитанскую.

–        А может в термы?… А ну-ка закрой уши. –

Девочка не сразу поняла что это к ней, но под серьезным взглядом Нисохорма быстро выполнила.

–        …женщин как архонт гарантирую. Ну как такой вот вариант? Подходит?

–        Нет. – смеюсь этой не к месту (не к телу) идее: – Не сегодня. Может на следущей неделе; – и к маленькой: – Можешь открываться.

Уставший заботится о моральных лагерных устоях архонт, сочувственно развел руками:

–        Тогда до завтра?

–        До как получится Нисохорм.

Он тронулся было уходить, но в заместительскую голову вовремя пришла одна идея:

–        Постой. А когда с копейщиками разберешься, мою заодно не захватишь? Ты ведь не сразу в термы?

–        Да нет. – Нисохорм поприкидывал план действий: – В принципе можно. Ключ ведь у Андроника?

–        Да. И еще одно. Если тебе не будет трудно…

–        Чего уж там, выкладывай.

–        Будете проходить мимо базара, скажи там старику в последней лавке, чтоб он меня дождался.

–        Не трудно. Сделаю. – и обнадежив кивком, архонт двинулся к казармам копейщиков.

–        Ну а ты? Не устала?

Внелагерная хрупкость посмотрела вверх – на своего всеми уважаемого, строгого с другими счастливца:

–        Нет. Мне тут нравится. И я туда хочу, – она показала на дальний край площадки где арбалетчики сменяясь по десяткам своими залпами тревожили мишени.

–        Хочешь туда?

Она кивает.

–        Зидик. Своди ее. Дай разок выстрелить.

А подойдет Нисохорм, скажи ему чтобы он никого не заводил ко мне в капитанскую прощаться второй раз.

–        Понимаю, секреты. – Зидик взял ребенка за руку, и никак не попадая в подпрыгивающие маленькие шажки, повел ее на арбалетный участок.

 

 

 

 

Внутри капитанской весь секрет проявился в запирательстве ушей стальной дугой наушников и выборе орудий для изготовления сюрпризов.

Включение на самой малой громкости ускоряют выбор:

–        А вот!

–        Карандаш и альбом подойдут?

–        Да вроде.

Карандаш и альбом подтягиваются поближе.

–        Прекрасно. Тогда начинаем. Будем надеятся, что терка не потребуется.

Ты любишь скалы?

–        Что, скалы? То-есть камни? Будешь рисовать камни?

–        А тебе не нравится?

–        Не знаю…

–        А вот такой вот профиль?

–        Уже что-то!

Из под карандаша проступают твердые профили графитного спокойствия.

–        Постой. А сверху кто-нибудь будет?

–        Будешь отвлекать – отстраню от работы. Конечно будет. Для этого ведь и рисуем.

–        Маленькая фигурка…

–        Тени!…

Темный пепел графита осторожно превращается в гранит скал.

Здесь требуется не спеша, можно даже от усердия немного подержать высунутым язык.

Кое-где пускается трещина, кое-где нависают обветренные громады – я учерняю и они нависают-нависают еще больше.

–        Давай еще вот тут – сбоку.

–        Ага.

Против всяких правил композиции, против всех законов светотени и графики сквозь белый туман альбомного листа постепенно проступают мои скалы. Именно так – как нарисуется.

–        Вроде получается, – левая рука ощупью, вслепую трогает выступы на бумаге и остается довольна.

Правая согласна:

–        Пожалуй.

Сколько там времени?

–        О… – левая поднимает часы: – Скоро уже пойдем. Надо ведь еще успеть на базар заскочить.

 

 

 

 

Задумчивое время суток. День думает о ночи. Вечер.

Отрыв от примелькавшейся ограды стены к единственно оставшейся открытой лавке.

–        Дождался?

Мой золотой нечастым стуком по бедному прилавку приводит старика в суетливый трепет.

–        Вон ту!

Дыня тяжело – со старческим перегнувшимся через доску вздохом перекочевала в мои руки. Он непомерно долго отсчитывал сдачу и потом еще долго-долго смотрел вслед светящемуся ароматом плоду проданному в лапы этому странному Человеку Чужих Земель.

Редкие, редкие люди навстречу.

Их глаза встречаются с гуляющими по улице моими, они уступают дорогу еще за десяток шагов и я чувствую – на спине за последнее время наверное образовался в том месте нарост, – провожают, провожают взглядами этого необычного человека – (Гения? Иностранца? Сволочь?!) с большой дыней на руках, шагающего и с удовольствием цепляющегося за неровности тротуара их города.

“На душе у человека свободно как в степи над городом. Или нет! Как в небе за степью”.

Лагерная часть дня закончена.

Через ерунду минут вступит в силу заслуженный отдых. До самого утра снова отложатся и греческие амбиции и варварские недовольства. Самодовольство отложится тоже. На самом законном основании “посольской неприкосновенности” я потеряюсь в стенах гостиницы для всего населения Танаиса кроме одной его маленькой жительницы. На всю ночь… И только с рассветом, с краешком солнца заместитель архонта по отряду отыщется первым прохожим на одной из улиц. А до утра (громадный вагон времени!) любое мужское общество откладывается вообще.

Темные трещины на зданиях и тротуаре как каменная паутина. И я иду по паутине нарезанной романтичным пауком-временем согласно воле вчера раскалившего камень сонца и прошедшего ночью дождя.

До ночи, до густого тумана усталого забытья перед сном – когда для моего едва управляемого сейчас пущенного на неосмотрительный самотек вдоль улицы планера вспыхивают спасительные огни на втором этаже, где можно все забыть, говорить как хочешь и приземлиться осталось совсем немного.

Как часто не вписываюсь от усталости руками-крыльями в дверные проемы, валюсь зацепившись за кресло на кровать с мгновенно пугающимся ребенком, и в этой катастрофе разбиваюсь так, что все мое запретное содержимое бездумным туманом растекается по обломкам и заполняет комнату…

Но об этом только не сейчас, не на улице.

Осталось совсем немного продержаться, дотащить эту проклятую дыню до милого здания, дальше будет коротенький подъем – (если шагать через три ступеньки – то пять шагов), дверь, а там…

И я вхожу:

–        Привет.

Лицо повернулось и кивнуло.

“Не очень то приветливо…”

–        Опять меня сегодня забыл разбудить. –

Гостинничный старикан и ухом не ведет.

–        Смотри, я ведь архонту скажу, он тебе такого устроит…

–        У тебя плохое настроение, – он подошел к шкафчику достал оттуда буханку, вернулся к стойке и принялся нарезать: – У меня тоже.

–        Вот как? Публичные дома закрылись или в кабаках вино кончилось? А?

Старый, а старый. –

Он посмотрел не отрываясь от своей резьбы по хлебу.

–        …Признайся старый, ты по публичным домам то еще ходишь?

Ничуть не обиженный такими словами “старый” остается пассивным:

–        Что приготовить на ужин?

“Какой неинтересный старый” – как сказала бы девочка.

–        На твое усмотрение. – я протягиваю дыню: – Вот это спрячь до завтра, – подхожу к лестнице:

–        Моя то наверху?

–        А где же ей быть?

Как ты и наказывал.

–        А кто ее привел? Нисохорм или его раб?

–        Андроник, как всегда…

–        Я так и думал. Архонту не терпелось в баню. Ну да ладно. – “что еще?” –

Так мы скоро выйдем.

Только повкусней там что-нибудь состряпай. – Поднимаюсь по ступеням.

–        Ладно. – доносится уже в спину.

 

 

 

 

Та самая скрипучая половица. И продолговатый холод от которого весь день стыла грудь превращается в ключ от тюрьмы с маленькой узницей внутри. Маленькая уже наверное смотрит на дверь.

“Интересно, сегодня угадаю – откуда?”

Открываю:

“Так и есть” –

Застывшее личико смотрит с подоконника.

–        Холодно ведь на открытом окне сидеть, – закрываю дверью сквозняк и маленькая ножка “не холодно” расслабилась и свесилась к полу.

–        А так темно.

Подумав девочка слазит навстречу подошедшему хозяину.

“Ну и дает. Нашла что натянуть…” – большой для такой маленькой свитер забытый мной сегодня утром.

–        Как настроение? Что будем делать?

–        Чиво? – не понимая чего хочет от нее этот как всегда подозрительный по вечерам тип, переспрашивает маленькая.

–        Я говорю – не знаю чем заняться.

–        А мне все равно надо спать. Когда я пришла то все время хотела. – “ты значит сам, а я сама собой…” – Ведь сейчас поздно? Да? Нужно ложиться спать? – припухшие губки выговаривают это очень равнодушно и ожидая ответа кусают одна другую.

–        Вообще-то рановато. –

Выражаю сомнение гулким обходом между ребенком, столом и кроватью в дальний конец комнаты: через плечо констатирую всю “заспанность” не обернувшейся фигурки, и скользкими шажками вернувшись, подбрасываю прядь на детском затылке. Маленькая дернулась с запозданием отбиваясь, но я проскочив  в зону видимости уже безобидно потягиваюсь. Для полноты вздоха разрезаю грудь молнией; растягивая расколотый панцирь с чувством потягиваюсь еще раз – долго, насколько хватает терпения мышц на руках.

“Похоже что опасность миновала” – девочка еще присматривается к хозяину. Но он сегодня чуть-чуть грустный, и какой-то неопасный. Ну пусть тогда садится вон в то кресло!

Озеро двадцати семи квадратных метров родной обстановки по каналам ноздрей заливает потоком привычных запахов все тело, переполняет и валит его на мягкое сидение.

На “подойди сюда” указательного пальца, ребенок отрицательно мотает головой.

Наверно у меня взгляд “не такой”.

Я добавляю выражению лица как можно больше безобидности, снова маню, и она подходит.

–        Огонь сама зажжешь?

–        Давай!

“Похоже что сегодня прятаться за сном чтобы не приставал – не нужно…”

Маленькая берет поданную зажигалку.

Два раза – искры, на третий – новый гипсовый подсвечник принимает из вытянутой детской ручки перевернутый огонь. Тепло и свет – немного, но приятно.

–        Возьми.

Зажигалка возвращается.

Родное личико хмурое той же погодой что и почерневшее от света окно.

–        Скучала?

Она думает и отрицательно мотает головой.

–        А то мне один солдат рассказывал, он тут живет где-то рядом, – как иду говорит, так часто и вижу – сидит одна на окне, смотрит куда-то, непонятно куда.

Головка вдруг вскинулась:

–        Ты уверен?

–        Что?

–        Скажи – уверен! – с легким беспокойством маленькая уперлась височком в угол высокого стола.

–        Ну уверен…

–        Что ты беремен. – пасмурно улыбнулась она на хозяина, на огонь, в окошко. Так же внезапно насупилась снова – несостоявшемуся эффекту.

–        Пол дня наверно думала на своем окне как бы не забыть мне сказать? Опять в школе подцепила?

–        Ага.

–        Черти что. – чтобы сделать приятное, я “сержусь”: – Каждый день что-нибудь новенькое. – глазки наконец начинают светиться не только от свечки: – Что радуешься? А ну иди сюда. – ловлю сразу ослабевшего ребенка.

–        Глупая, маленькая, замерзла ведь и вправду, слушаешь всякую ерунду на уроках, в этой школе, в этом городе. А потом еще и здесь… – лапы согревая бегают по всему тельцу, но не сильно низко;  – И кошка сегодня столько под дверью нявчала, – “согретая” девочка выныривает затылком из под их захвата: – Хватит.

Уже не так грустно.

–        А приходи к нам. – предлагает она: – Сам услышишь. Я все не услышала. И учитель даже говорит всякое.

“но мне и лагерных острот хватает”.

–        Приходи, а?

–        Не знаю, может быть на днях.

–        Ну и не надо. – Она резко обижается.

Отходит от стола и показывает язык: – Дурак.

Наклоняюсь с кресла чтобы схватить опять – маленькая отскакивает:

–        Дурак приставучий.

Гасить детскую вспышку лучше всего необращанием внимания. Небрежно отклоняюсь обратно.

Маленькой сразу становится нечего делать.

Стоять на месте глупо, на кровати пол дня нечего было делать – сейчас тем более…

–        Я пошутила.

Следующий шаг навстречу должен быть моим.

–        Ты что, и вправду как от нас пришла на окне сидела?

Маленькая подняла руки и схватилась за край стола. Спряталась, выглянула.

–        А что мне еще делать?

–        Не знаю. Поспала бы, что ли, пока меня нет.

–        Не. Не хочется.

“Скажи лучше страшно одной в комнате”.

–        Тогда пошли поедим?

Я не тороплю – у маленькой девочки тоже плохое настроение. Прямо эпидемия какая-то сегодня.

–        Пошли, –

Она идет к двери, оборачивается на все еще сидящего хозяина: – Ну пошли-ии.

Встаю и спускаюсь за уже застучавшими по лестнице шажками.

 

 

 

 

Стол стоит уже накрытым.

Девочка подбежала, взобралась на стул. Ожидающий хозяин гостиницы – (по совместительству – шпион за мной, а с недавних пор путем подкупа еще и за маленьким ребенком) привстал со своего места напротив:

–        Тебе что?

Маленькая быстро оглядывает.

–        Вот это, это и еще вот столько рыбок, – показали четыре пальчика.

“Надо будет приналечь с ней на математику”.

Под накладывающие постукивания ложки прохожу, сажусь на свой стул и жду когда наш шпион-прислуга обслужит и меня.

–        Так. Тоже что и ей, только в полтора раза больше.

Моя тарелка возвращается с явно неодобрительным видом.

–        Ты мало ешь последнее время… – старческий контраргумент если я действительно надумаю стучать Нисохорму.

Отмахиваюсь:

–        Как всегда.

Принимаюсь за котлету и салат.

“А ничего, вкусно”.

Показываю вилкой:

–        Сам то чего? Ешь давай, а то подумаю, что отравлено.

Со старческим кряхтеньем и ворчаньем он приступает сперва к салату. Но без особого энтузиазма.

–        Что? Не нравится как сам приготовил?

Он прожевывает:

–        Просто спешить некуда.

Это вам. – грязная вилка два раза тыкнула воздух: – надо есть побольше, вы молодые.

Я наклоняюсь через стол:

–        Что-то разучительствовался наш старик. Тебе то хоть понравилось?

Маленькая кивает.

–        А на тарелке тогда почему осталось? Наелась уже? – кивок повторяется.

Она соскальзывает со стула:

–        Я пойду наверх?

–        Иди.

Чтобы доставить удовольствие ближнему накладываю с миски себе еще орехов в зелени. Ближний проводил взбежавшую наверх девочку:

–        Хороший у тебя ребенок.

Хорошие слова для укорачивания стариковских жизней.

–        Засмотрелся, засмотрелся уже. Смотри, за тобой тут присматривают.

Он чуть не поперхнулся:

–        Ну разве я в этом смысле.

–        Тогда я понял. Извиняюсь.

–        Ничего.

“Ничего, ничего, я чуть что и за уже обещанное вознаграждение тебя твой собственный раб и зарежет. Тут в таких делах не до шуток”.

–        Спасибо за ужин, – отодвигаю тарелку, – “неплохой все-таки человек наш комнатосдатчик”: – Ну а теперь давай последние новости. По Танаису и окрестностям.

–        Новости?

–        Да-да, давай выкладывай. Или опять секреты за моей спиной?

–        Какие секреты? О чем ты? – старый потянулся налить никем невостребованное вино и я жду несколько старческих глотков.

Кружка отставляется:

–        Главная новость – то что сарматы пытаются узнать куда угнали Атик с Фазодом.

–        Не добили его в Тавриде, теперь ищут ветер в поле? Ну-ну…

–        Сарматы сейчас у царя на особом положении. Мы как-никак тоже под ним ходим.

–        Ну это пока что. Дальше.

–        Старым караульным частям полиса тоже не нравится наша связь со скифами.

–        Наплевать. Это не новость. Дальше. Что архонт?

–        Нисохорм нервничает.

–        В этом я сегодня убедился. Еще что-нибудь?

–        Нет. Это все. И если хочешь мой совет, то постарайтесь на учениях не уходить далеко в степь. Мало ли что…

–        Ну ладно. – поднимаюсь из-за стола: – Если пораньше меня разбудишь, то не уйдем. И утром – стакан сока. Не забудь.

–        Хорошо.

 

 

 

 

 

Подъем пять минут назад уже проторенной дорогой. Вхожу. Дверь закрыть поплотней.

И шторой. “Это никогда не лишне”.

Маленькая уже сидит в хозяйском кресле, ждет.

–        Сейчас.

Только сниму эту гадость. –

Бронежилет косо падает на стул в углу.

Хозяин подходит к столу. Девочка продолжает сидеть.

–        Что сегодня в школе делала? – я наклоняюсь над книгами и толстым альбомом для рисования (изготовлено в СССР) заменяющем маленькой ученице тетради.

–        А вот… – она показывает: – Ой, это не то.

Но я уже перехватил:

–        Это какой урок был посвящен этому зверю?

–        На летиратуре.

–        Вот. – перелистнула первоклассница: – Сегодня опять училась буковки писать.

Моему взгляду доверяют посмотреть на маленькие, неумелые, царапающие черточки. Я разглядываю и незаслуженно хвалю:

–        Уже получается.

Она перелистывает дальше.

–        А учитель говорит что плохо.

–        Он тебя обманывает.

–        Нет. Он серъезный.

–        А сама сейчас свое имя написать сможешь? А потом прочитать?

Маленькая пожимает плечами.

“Претворяется”.

–        Давай, попробуй.

Из под моей руки вытаскивается придавленная к столу ручка. Лев переворачивается вниз мордой.

И она небрежно, старательно задерживая над каждой буквой дыхание, начинает выводить.

Предпоследняя тщательно подправляется. Первая подводится еще раз, и маленькое личико отклонившись назад гордо оглядывает свое творение: – Кажется получилось…

Кривые буковки лежат в разные стороны, у двух или трех расчленены суставы, но не восхититься ими нельзя.

–        Здорово.

Только вот эта по-моему в другую сторону должна смотреть.

Девочка сперва недоверчиво смотрит и спохватившись, поправляет, окончательно все размазав.

Отстранилась: – “Ну как?”

–        Теперь намного лучше. Сама прочтешь?

Сопливо вздохнув, маленькая ученица медленно, по черточке прочитывает свое свежее, корявое (еще и ручка заедала) царапанье.

–        А что получилось? – я откидываюсь назад.

И губки опять два раза сперва неуверенно убеждаясь в написанном про себя, наконец-то в полный голос произносят имя.

Ребенок победно улыбается:

–        А теперь ты напиши свое.

–        На этом же листе?

–        Да.

Вынимаю из пальчиков теплую ручку:

–        На греческом?

–        Нет. По своему, – радостно, будто сама придумала догадывается девочка.

Я записываю.

Она смотрит.

–        А вот эта и эта как у нас, – пальчик тыкает: – Верно?

–        Верно. Все правильно.

Я сам когда учился, то читал и писал гораздо хуже чем ты сейчас.

Личико повернулось:

–        Правда?

А рисовать тебя тоже учили?

–        Нет. Рисовать научился сам.

Маленькая вдруг долгожданно вспоминает, – я ведь еще сегодня не отчитывался:

–        Ой, а сегодня ты рисовал?

Уже успевший нагреться под рубашкой лагерный альбом вытаскивается и доверчиво кладется перед провожающим всю эту процедуру взглядом на стол – поверх школьной книжки очередной необходимой по программе ерунды.

Какое-то время идет листающий, иногда останавливающийся на старых картинках поиск. Еще один листик…

–        Вот это? – ненужный вопрос сказан и тут же забывается.

Она разглядывает.

–        Это скала?

–        Да.

А похоже?

Следует насколько похвальный, настолько и завистливый кивок.

–        Опять под музыку рисовал?

–        А как же иначе. –

Альбом закрывается.

–        А мне дашь?

–        Что, послушать? – прикидываюсь я полуграмотным по предмету “музыка”.

–        Да, послушать. Как сегодня в лагере.

–        А если, – показываю на окно: – прибегут и будут кричать? Тут же не лагерь…

–        А мы сделаем громче, или, – находит решение догадливая девочка: – я буду слушать через на-ушах-кружочки, а сверху еще твой шлем одену.

–        И сразу рисовать будешь?

Маленькая опять без комплексов превращает чужую идею в свою: – Буду.

 

 

 

 

Ну вот. Хоть одному человеку поправлю настроение. Подчищу совесть.

И хотя это конечно отменяет на сегодня все страшные кровати, но не добавлять же в самом деле к своему и так уже чудовищному званию еще и титул – “Музыкальное”.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Стук в дверь. Еще раз; еще, – пока негромкое “Спасибо, встаю!” не обрывает унесшие сон звуки.

Отбрасываю одеяло и действительно встаю.

Вспыхивает свечное дитя зажигалки.

Пока одеваюсь, в хрупком огоньке по темным углам расползаются змеи кошмаров и после плотного, пахнущего спящей девочкой свитерного облегания, вся сонная муть теряется из головы вообще.

Последним на плечах повисает бронежилет: – прямая защита пока что от утренних туманов да холостых выстрелов степных ветров.

За атаками на пустые холмы, отступлениями и перепостроениями, пока мокрые капитаны пытались расставлять людей, а солдаты поскальзываясь и окончательно просыпаясь об спину впередистоящего мучались бессильными ругательствами, еще некоторое время в сырой промозглости вспоминалось так и не проснувшееся пока шел к двери драгоценное бормотание во сне, но и оно к третьему часу занятий на одном из особо злых порывов ветра потухло и растворилось задутой свечой.

–        Повторить! –

от холода греюсь командами.

–        Опять?! –

Отдельный нецензурный кажется ропот и новое построение.

Харканье команд, тот же вымученный бросок, что и последний раз под критическим взглядом в спины.

Одинокое глотание ветра – вдали от города, вдали от на какой-то там улице школы с пришедшей на занятия ученицей, где-то там же пустой сейчас лагерь в равнинной заброшенности вспоминаемый как короткий промежуток между чередой степных пыток.

Казалось бы как все просто: вцепиться руками в нервы и забыть про ежедневный титановый груз на плечах, молча замирать от ветра весь день – покуда поле не будет истоптано всеми запланированными на сегодня комбинациями, планировать распорядок и на завтра очередной музыкальный погром на лагерном плацу только там и возможный в полный голос (дома скованный наушниками, а здесь с оглядкой на ветер и случайных наблюдателей невозможный совершенно), да и не то настроение чтобы что-то мешало солдатам когда и так все на нервах.

Когда подвезли еду, они натаскавшись оружия, разбрелись чтобы не мешаться по трем холмам и амнистировав ноги попадали с котелками в траву.

Через пол часа они снова стояли сомкнутыми рядами.

–        Ладно. Поехали следующее движение, Зидик! Приготовился! Быстрей закончим – быстрей уйдем.

“чтобы прийти пораньше и все-все расспросить: с кем сегодня играла, что было в классе; или быть может вызывали отвечать урок?”

Объявление перед строем воспринимается без энтузиазма.

–        Постарайтесь.

Отошел и подал команду.

Две первые шеренги фаланги дрогнули и сжались в куски по сорок человек, покачивая копьями расплылись в разные стороны и замерли ожидая.

Пять лишних минут на высыпание дроби тяжелой пехоты ЗДЕСЬ и на окончание урока математики ТАМ, глухие щелчки арбалетов и безрадостная действительность. Еще и Фазод что-то мудрит с конницей…

По следующей команде боевые порядки свернулись – на правом фланге кто-то замешкался и чуть все не сбил и копейщики снова стали в фалангу. А на их место немного запоздав упали стрелы.

Прекратилось.

Отбой.

Как это интересно все выглядит со стороны – а ведь кто-то ведь видит, так же как и мы цепенеет от холода на своем бугре сторожа невидимую границу собственной территории – а вдруг мы эту границу перейдем. Можно себе только представить – две сотни греческих пехотинцев и около ста интернациональной конницы топча одной, второй, ага – третьей атакой уже чужое пастбище который день убивают свое время и не им принадлежащие гектары травы. Ну, греки – понятно, а скифы то тут причем? И еще этот – ни грек ни варвар судя по одежде, задыхающийся от хрипа своего варварского акцента на подходящих время от времени капитанов; он же – то пробующий рассмотреть погрешности построений, а то вдруг в противоположную сторону: на степную химеру – город, с оставленной там без присмотра никому непонятной драгоценностью, действительно никем неоцененную до степени отречения от престола ума ради катакомб сердца только за единственность вдруг сбивающего с толку вопроса или накрывшегося  дневным сном детского движения с меркнущими, меркнущими от частых купаний границами загара на плечах, которые можно вспоминать целый день: с предвкушением их тепла на весь будущий вечер – сквозь этот сумасшедший холод и оцепенение застывших без команды войск:

–        Эй! Передохнули?! Фазод, давай на новый круг.

…И все-таки что-то не так, все-таки чего-то не хватает.

Какой-то естественной судороги, которую легко придумываешь только с этого продутого, размытого каплями расстояния целый день глядя на искаженные усердием лица, и которую так трудно нащупать в себе когда капли остаются кап-капать за неприступными для них ставнями и бородатые морды сменяются на долгожданное личико.

Может быть потом – когда научится хорошо читать, с этих раскрашенных синим вверху – зеленым внизу расстояний можно будет посылать ей письма объясняющие это морско-травное настроение – такое от нее далекое, но обязательно с подкупающими подробностями “о чуть неубившемся с лошади всаднике и обругавшем его Фазоде” действительно, где такое увидишь чтобы варвар матюкал грека, или о только по краю горизонта светлой, зелено-голубой полоске щели: для ветра из степи-ловушки – “я тебе когда-нибудь такое нарисую”, или же, но как бы между прочим – про слепой блеск воткнувшейся в трех шагах дрогнувшей на арбалетном пазу стрелы рядом с размечтавшимся о маленькой читательнице (разборчивый почерк) господином, и так ежедневным чем-нибудь отличившимся гонцом – сегодня можно было бы и Зидика – в школу, а если уже разбежались, то домой, сообщив напоследок пароль придуманный еще утром вдвоем в постели. А пока:

–        Фазод! Кончай лаяться как собака!

Тускло-водородное украшение неба высится на отметке двух часов: – проверка по стрелкам уточняет – “даже на пятнадцати минутах третьего”.

У маленькой ученицы сейчас должно быть уже начался предпоследний урок. Последние сомнения заново построенных рядов замирают и я затаскиваю взгляд от города снова на солдатские спины.

–        Зидик! Сидинис!

Готово?

Сидинис отходит от конструкций человеческих тел на капитанское возвышение.

–        Сейчас посмотрим. – Сидинис становится рядом и глубокомысленно осматривает то что получилось и дает команду отряду Фазода.

–        Прорыв надо попробовать здесь и здесь, в двух местах одновременно. – капитан штурмовиков делает ударения рукой в намеченных точках.

Ребята скифа начинают дугообразный разбег и слегка брызнув стрелами через препятствия подрагивающих копий пытаются вклинится в указанные Сидинисом участки.

На одном это через пятиминутное сопротивление удается, а на втором будто споткнувшись об мелькающую золотую точку между рядами останавливается.

Конница Фазода сбивается в кучу и начинает отступать перед радушно осыпающими их стрелами. Копья фаланги обжимают всадников и постепенно вытесняют их обратно.

–        А у Атика неплохо получается, – выдает свое отношение к происходящему Сидинис: – Ишь как собственного дядю перебил.

–        Да. Неплохо.

–        А вот Зидик что-то слишком суетиться. – не отвлекаясь от борьбы внизу пробормотал капитан сбившихся, заотступавших на левом участке штурмовиков: – Он говорят скоро нас покинет?

–        Да. Корабль уже готов. На Боспор.

–        Нисохорм мне тоже предлагал, а я подумал – ну чего я там не видел на этом Боспоре.

–        К тому же без тебя тут бы один мальчишка бунт бы поднял.

–        Ну и это тоже. – поморщившись, досадливо кивнул Сидинис: – …А Зидику зачем на Боспор? Скоро штормы ведь.

–        Я знаю. И Нисохорм знает, но так нужно. Сперва в Пантикапей, а потом если получится, то и дальше… Пока об этом рано говорить. Лучше вон туда посмотри…

Конница наконец прорывает на фланге пехоту и выходит на запланированную точку – “начальский” холм. Капитаны дают знак прекратить сопротивление и поднять оружие.

–        Хорошенькие улучшения мы вчера придумали. А Сидинис? –

Вслед за подъехавшим начальником конницы к холму приближается с пустым арбалетом Аер.

Фазод флегматично получает команду зайти на новый круг и уводит своих на исходные позиции.

–        Аер!

–        Что?! – он отбрасывает эмоции холостым визгом тетивы в землю.

–        Добавь на пробитом участке ряд своих и скажи Зидику и скифу чтобы поставили по две десятки в том месте поближе к фаланге.

Попробуем так.

–        Мы уже пятый раз пробуем. Сколько еще можно? – арбалетчик поднял свое тяжелое оружие и грохнул его на плечо.

–        Сколько-сколько… Не знаю сколько! До вечера, до Нового года! Сколько нужно!

Сидинис! Ты видел. Где нужно добавьте людей.

Капитан зигзагами – чтоб не поскользнуться начал спускаться к Аеру и они идут к войскам – начинать все заново.

–        Будем пробовать.

 

 

 

 

 

И мы пробуем до темноты, до вечера, который по пятам последнего учебного отступления прошел до самого Танаиса и ворота за нами захлопнулись от него напрасным грохотом – он перевалил через стены на улицы; затем гостиница начала претворяться спящей отпустив в заложницы хозяйскую кошку во двор, и наконец только две ставни отделяют нас от задушившей шаги последнего пьяницы под окном темноты.

И ветер.

Он везде.

Где-то там – в оставленной степи. Где-то в ночном тихом лагере, в подглядывании на второй этаж – сквозняками по небольшой комнате.

Снова от его неутомимых колыханий листьев в мелких лужах под окном – вздрагивать, снова прислушиваясь к отсеянным им до гласных далеким переговорам кого-то с кем-то придумывать собственное нарушение тишины хоть чем-то для девочки интересное…

Маленькая на кровати – от наклоненной головы из-за вуали расчесываемых волосиков виден один подбородок. Взрослая расческа в тридцать пятый раз оставляет, оставляет на месте личика блестящие раздвигающиеся полосы.

–        Что у вас было в школе? – неожиданность нарушения тишины заставляет вздрогнуть даже наши тающие дубликаты солнца – четыре нелепо расставленные в разных местах свечи.

–        Ничего! – маленькой наконец надоедает и сорокового полосования не делается.

Она бросает расческу на свое кресло – ловлю и привстав, отправляю ее в задний карман. Падаю обратно.

–        Не хочешь разговаривать?

–        Я вредина! – с емкой хмуростью выдает ребенок.

–        Ну вот еще. Кто тебе это сказал?

–        Ира! – ответы первоклассницы идут в устало восклицательных тонах. “Наверно в школе так и учат…”

Ее так бабушка называет, а она меня, – маленькая немного покачалась на кровати раздумывая: – И еще Ира мне говорила что ты плохой. А ей бабушка так сказала.

–        Даже так? – я говорю намного спокойнее, а то по последним данным акустика гостиницы доносит некоторые наши разговоры до первого этажа и я получаю в свой адрес за ужином глупые улыбки со стороны комнатосдатчика этих предательских стен.

–        Да так. – маленькая вдруг встретилась с что-то уж слишком тягучим хозяйским взглядом и насторожилась: “наверное напрасно проболталась, что он плохой”.

–        А есть будем сейчас?

Плечико пожало неопределенно склонившуюся щеку.

–        Или будем делать что-нибудь другое? “Похуже”.

–        Сейчас-сейчас, – поспешила опомниться девочка и добавила по затухающей: – А что? Вон ту дыню?

Мой кивок полон соболезнования как к плоду так и заодно и к обжегшемуся об холодный пол ребенку, вплотную подошедшему к столу.

–        По-ня-ятно, – по инерции протянула она и задумалась глядя как безжалостный хирург с лагерным акинаком уже наклонился над дыней.

–        А что у вас сегодня было?

Отрываюсь на мгновенье – личико серьезно. Хитрая девочка похоже темнит. “Дался ей мой отряд в это время суток”.

–        Ничего особенного. – четвертование нашего желтого ужина идет как можно равнодушнее: – Скоро отправляем с Зидиком посольство за архитекторами.

Она делает вид что этот факт разжигает ее интерес, как если бы она увидела что я прикуриваю под водой и у меня это получается.

–        И что потом?

–        Потом будем делать город. Для тебя. Тебе ведь надоела эта гостиница? –

Она кивает, а я падаю в кресло перед раскромсанной дыней: – И чтоб нам никогда никто не мешал.

Маленькая забирается на второе чтоб быть со мной вровень. До “ровня” остается еще далеко.

Взяла одну дольку и принялась сосредоточенно надкусывать: “оставим пока этот глупый разговор”.

Одной ладошкой оторвалась, закатила мешающий рукав до плеча, – он съехал обратно до локтя.

“А ничего, сочная”.

По ручке потекла капля, но маленькая и не думает обращать внимания.

Вниз, вниз – к локтю…

На пол пути я не выдерживаю:

–        Вытри.

–        Что? – она оторвалась, капелька продолжает спускаться.

Меня передернуло.

–        Вот тут, – я дотронулся до собственных вен.

–        Она глядит на меня, на руку. Слизнула. “Липкое на моей руке остается”.

–        Вытри рукавом.

“Да скорей же”. Я вижу как продолжает блестеть.

Девочка недопонимая хозяйской брезгливости потерла то место об себя: – “Все?”

“Теперь хорошо”.

Я снова принимаюсь за дыню и глядя на сидящего радом ребенка улыбаюсь. “Чего бы такого сказать? Чего-нибудь эдакого”.

–        А я тебя сегодня утром не закрывал. – откладываю корку и откидываюсь на мягкую спинку: – а ты что, не заметила?

Недонесенный к ротику кусочек повисает в согнутой руке, грозя пустить еще одну противную слюну.

Маленькая подняла головку – волосики безвольно повисли: – “Значит сегодня была еще одна возможность убежать?” Несколько секунд цвет детских глаз – в полную высоту, и она снова принимается жевать эту проклятую, жесткую (“и как это не проснулась проверить, пока не зашел вести в школу Андроник…”) дыню.

“Ну ладно…”

Отложила.

Выгрызенные куски скальпа лежат жалко холодея.

Не менее жалкий маленький дикаренок захотел сначала встать, но вспомнив про свою необутость и холодный пол, решил прежде погреть ножки под свитером. “Потом видно будет. Может быть удастся до спасительной (мучительной) кровати добраться и на чьих-нибудь руках”.

Попробовала сделаться обиженной – ужасное занятие уже скоро – не получилось. “Прямо сейчас ведь не начнет”.

–        Мне завтра рано вставать. – пробует намекнуть полусытый хозяин.

–        Ну и что, – у девочки от предчувствия срывается голос: “Мраморный пол кажется придется переходить вброд одной. Как холодно будет”.

–        Надо тушить свечи.

–        Да? – бесчувственно прошептал ребенок.

Не выдерживаю: – Ты чего такая? Заболела?

–        Нет. – она опускает глазки – “сам ведь знает”: – Не заболела.

–        Зато завтра я выполню любое твое желание. Какое попросишь.

–        Это завтра? – маленькая явно не желает радоваться: это еще когда будет, а этот – вот он: сидит, ждет.

–        Или ты не рада?

То как ее ручки вцепились в собственную коленку ясно показывает тчетность моих отвлекающих уловок. Но она все-таки перебарывает себя:

–        Рада.

Маленькая просто ожидает, а вдруг сейчас случиться чудо – молния в дом например попадет; глазки беспокойно расслаблены.

“Но не откладывать же в самом деле”.

–        теперь все?

Девочка в кресле напротив сонно и достаточно правдоподобно кивает.

–        Тогда ложимся?

Маленькая поняла что ее последняя надежда исчезла.

–        Дурак черный. – Она тяжело съехала с кресла и ступила на холодный пол босыми ножками. Ища сочувствия вздрогнула:

–        А может…

Сразу обрываю:

–        Что, еще один выходной? Хочешь чтобы у меня взорвалось серце? – мне больше нечего добавить и я немного виновато замолкаю.

Маленькая медленно – какой там пол. Сейчас будет еще хуже. Проходит к месту пытки. Залезает.

Потянула свитер:

–        Это снимать?

–        Как хочешь.

Она снимает.

Подхожу. Раздеваюсь – наконец-то: можно до утра забыть про все.

Или…

Чтоб навести надежные понтоны, нарубить мосты, набросать гати к детскому берегу – может быть стоит и рискнуть, а может сердце не взорвется?

А утром, пока маленькая спит, накраду полный рот запахов ее шейки и волос, набью им все карманы чтобы задыхаться потом весь день – и может быть этого хватит чтобы не думать об окружающем, которое с завидным постоянством прячется в разведеные осенью краски города вот уже который день.

 

 

 

 

 

 

 

Хорошо хоть сегодня погода наконец смилостивилась и устроила небольшое разнообразие двум глазам уткнувшимся сейчас в окно – вместо дождя пошел снег.

Повылазившая из тротуаров грязь все утро ловила и глотала его скользкими губами, медленно, но верно передавая настроение снега за метр до падения и жителям Таны. Они почему-то не могут радоваться этой смене удушающего мокрого дыхания погоды на теплый падающий снег.

И вся неделя прошла как во сне.

Разве что в понедельник была передышка – в паузу дождя отправляли на Боспор посольство. На следующий день, только успел переступить лагерный порог, как заморосило опять.

Из всего города только его архонт нормально и выглядит. То медленно расхаживает по комнате, то сядет на подлокотник кресла:

–        За этот плодотворный месяц! Так ты не будешь?

Кисло морщусь.

Теперь остается только ждать, – Нисохорм вяло продолжает ковырять голубой опал на взятом в плен кубке: – Все прошло нормально. Доложили, что во дворце у Боспорца сейчас ежечасные советы – что с нами делать… Ты куда?

–        Ноги затекли от твоих второй час тревог. Лучше скажи: царь выпустил корабль с моим капитаном из Пантикапея?

Архонт тоже подходит к столу-карте.

Его указательный палец проводит влажный след по отполированной поверхности камня от крупной точки столицы Боспора и не боясь утонуть, останавливается в Черном море:

–        Сейчас Зидик находится примерно тут. Гонец прибыл сегодня ночью. Сказал что выехал прямо из гавани лишь убедившись, что судно отплыло.

–        Так. – я смотрю как будто след от корабля – рассеивается поглощаемое тепло архонтовского пальца: – Значит первое дело сделано? Вот и прекрасно. Будем ждать Нисохорм.

Он кивает и снова тянется помучить сосуд с вином.

…При долгом глотке е6го глаза немного задерживаются на стене, горло последний раз дергается, но вопреки только что выпитому, взгляд не расплывается тупым коровьим прислушиванием вглубину себя, Нисохорм лишь улыбается:

–        Слушай, у тебя как с планами на воскресенье?

По таким глазам трудно сразу догадаться что он задумал.

–        Опять меня в баню думаешь затащить?

–        Ну в принцыпе можно и в термы.

–        Ага. Эту мысль тебе что, мое лицо подсказало?

Он кивает одновременно глазами и головой.

–        Что? Действительно так плохо выгляжу?

Нисохорм выпрямляется:

–        Конечно если бы я тебя не знал, то может и сказал бы что нормально. Но по моему, – он всмотрелся докторским взглядом: – ты немного устал. – сделал паузу: – Ну как, сходим?

Вот эта его не ко времени заботливость, с отдышкой после собственных слов, когда даже камни на подергивающихся кольцах менее ярко выполняют свою роль… – этого раньше не было.

–        Ну ты чего молчишь?

“Ему бы самому – доктора….”

–        Ни за что Нисохорм. Лучше поваляюсь дома.

–        Ну ладно, ладно, с термами я настаивать не буду. Но почему сразу дома?, то есть в этой серой гостинице? Когда по моему тебе надо немного развлечься.

–        И что ты предлагаешь?

–        Ну что я могу предложить своему другу, – архонт больше по отечески чем по дружески улыбнулся – и вдруг мелькнуло: “а действительно, кем я ему учитывая нашу разницу представляюсь? – сыном или другом?” –

–        …только свой дом конечно. – он улыбнулся снова, – возьми свою маленькую – она может поиграть с моим сынишкой, ну а мы с тобой отдохнем, если будут мешать рабы я их отошлю куда-нибудь. А?

Я гляжу нет, все-таки в дружеские глаза архонта; в поисках второго варианта отвожу в сторону – “а действительно, чем мне еще в воскресенье заниматься”, и соглашаюсь: – Хорошо. Жди к обеду. Может и подойдем, – и спешу оговориться на всякий случай: – Только я не обещаю.

Архонт захохотал:

–        Все-все-все, ты уже это сделал. Утром же я пришлю за вами в гостиницу Андроника.

–        Только не очень рано. Моя еще спать будет. Воскресенье же.

–        Как скажешь. – согласился архонт: – Договорились.

А! Слушай. – встрепенулся он вдруг: – Я ведь ее позавчера видел…

–        Кого?

–        Да твою мелкую. Она тебе значит не говорила?

–        Нет.

–        Я зашел забирать из школы сына – ну по пути просто было. Она подбежала, так чуть не замучила.

“Она это умеет”.

–        …И знаешь что меня спросила?

–        Ну?

–        А почему, говорит, ОН с тобой не пришел. Это о тебе значит.

–        Что, прямо так и сказала?

–        Ну что я, врать буду? – Нисохорм для убедительности покачнулся назад. Вино дало себя знать и архонту пришлось опереться на край стола.

–        Ты действительно последнее время слишком занят своим лагерем. А она о тебе думает.

“Кажется пора делать перерыв…”

–        Вот ненавижу эту твою усмешечку в потолок, и кивание – мол говори, говори Нисохорм.

–        Ничего, я слушаю, продолжай…

–        Ты бы как-то с этим разобрался, что-ли, я не знаю… – он справился хлопнув себя по боку – так тщательно подыскивая слова, что как тут не усмехнешься…: – А то морочишь голову и себе и ребенку. Как так можно?

Ты только вспомни ее в гавани.

“Ну опять начал…”

–        Это когда провожали корабль? Твое сейчас шатание очень на него похоже.

–        Все шутишь. А если бы не я – сам бы наверное и не догадался сходить за ней в школу – спасибо Андроник привел.

“Прятать от него вино в следующий раз, что-ли…”

–        Ну Нисохорм…

–        Просто больно было смотреть как она прибежала и к тебе бросилась. А ты видите ли не нашел смелости в открытую при всех ей обрадоваться. Конечно извини – тут не место для такого разговора и это я так…

–        Я все помню архонт! “…и гавань, и девочку, и все свои сволочные поступки…”

–        Не понимаю, как она тебя только выносит. – вернул в настоящее Нисохорм.

–        Архонт!…

–        Говорю – давай я найду тебе девушку – хорошую пару.

–        К черту! К дьяволу! Пошли в школу! …Освежимся! Ты от вина, а я от тебя – умника заботливого.

 

 

 

 

 

 

Мимо часового: – Меня сегодня больше не будет, – он скользнул взглядом и обратно уставился в распростертый квадрат лагеря. Мимо групп людей по цветам формы густеющих вокруг капитанов – кое-где перемешанных отдыхающими от подходов солдатами – выходим из лагеря, и кивнув второму часовому – непонятно кто деревянней – застывший человек или копье в его руке – на параллельную с лагерем улицу.

–        Тут пару кварталов, – Нисохорм легко щелкает пальцами: – Недалеко.

“Боже, я ведь действительно так ни разу у нее и не был. Ну сволочь проклятая…”

Мы идем вдоль то подкрашенных – (никак невозможно привыкнуть к таким сочетаниям цветов), то мимо наоборот: абсолютно отталкивающих серостью каменной кладки зданий. На последних частенько проступают надписи – либо в доме нет послушной руки раба, либо ленивый танаисец просто смирился – и так легче после очередной попойки хмельными глазами отличить по “родной” надписи свой дом от соседского.

В гавани дома тоже все одинаковые. И напрасно Нисохорм так завелся – я отлично все помню…

…в пристань плескало холодное море.

В тени судна – там где вода была поспокойней то стягивались, то разбирались несложившейся головоломкой еще хрупкие пластинки льдинок.

На пристани почти никого не было: несколько рабочих, два-три приятеля архонта, он, Зидик и подпрыгивающая, мешающая всем девочка.

Ребенок махал ручкой отплывающему кораблю.

Кто-то ей отозвался.

А потом. Уже вечером она попробовала, правда путано – по-детски в чем-то признаться:

–        А ты знаешь, мы с мальчиками на гимнастике занимаемся совсем голыми.

–        А разве после меня тебя этим испугаешь? – я кутался в кровати.

Маленькая снимала платьице и почему-то не соглашалась:

–        Вчера учитель оставил меня после уроков как новенькую и учил читать.

–        Ну правильно, – было непонятно к чему она клонит: – Это его работа. А тебе что, не нравится читать?

–        Не я читала, он сам читал. – девочка попробовала скрыть свою нелюбовь к буквам: – Мне книжка не понравилась.

–        Тебе не нравиться проза?

Она не поняла. Улеглась, доверчиво, как только во сне прижалась.

–        Стихи нравятся больше?

–        Да, стихи люблю больше.

–        Ну тогда я сам с тобой буду заниматься чтением.

Но маленькая кажется осталась недовольна.

Вот сегодня и выясним как их там учат.

“Здесь, что-ли?” – тротуар под ногами истоптано оборвался.

–        Сюда, – Нисохорм открывает высокую калитку, впускает меня первым и проходит сам.

 

 

 

 

 

По небольшому двору бегают дети.

Кидаются друг в друга наспех скомканными мокрыми снежками вырванными из редких сугробов.

Натренированный глаз отмечает редкие: на четыре броска – одно попадание в цель. Жидкие раны не смертельны и дети продолжают веселиться своим игрушечным дуэлям.

“Перемена. Жаль, что не урок гимнастики!”

А где же маленькая? Может в самом здании?

Нет. Вон она – …отбивается больше грязью чем снегом от двух нахальных мальчишек-ровесников …а сама – только в одном платье.

Ускользнула из-под трех залпов подряд. Подбежала к сугробу, подняла сжимая окоченевшими ладошками выливающийся из рук комочек, быстро размахнулась, бросила, …и вдруг увидела двух стоящих во дворе людей. Сразу все забыла.

Расплескивая быстрыми ножками небесную кашу, подлетела – в глазах опередившие слова слезинки:

–        Привет, – …

В ответ успеваю поздороваться сфотографировавшими ребенка ресницами, –

…– а ты за мной пришел?

–        Да. – протягиваю руку: – Ты рада?

Вместо ответа она хватает мой указательный палец и тащит, вызывая в детской войне заминку чрез всю площадку к школе: “посмотрите кто у меня есть. И как он меня слушается…”

–        У нас сейчас последний урок. Ты останешься?

Путаясь и чуть не наступая тянущей к себе на урок ученице на пятки, отвечаю: – Разумеется, – и вхожу за ней в темный вход обучения греческим наукам.

В дверях сталкиваемся с лысым человеком с лицом Моны Лизы.

Постаревшая Мона здоровается через голову чужого с архонтом и сразу догадавшись по ребенку, со мной:

–        Проходите, проходите. – и выглянув на улицу: – Де-ти! В класс.

Среди рассаживающихся мальчиков и девочек, маленькая подводит меня к своей парте:

–        А я тут сижу. – и оставляя первый стул мне, садится на свободное место справа.

В детском шуме и криках последними входят учитель и архонт.

Нисохорм устраивается за последней партой, а Мона проходит вперед, к широкой доске.

–        Начнем урок по истории старой Греции. – педагог говорит раскованно и властно. Сам архонт города и его строгий помощник ему не помеха.

Девочка дернула за руку и зашептала:

–        Мы домой вместе пойдем?

Оглядывая затылки и профили учеников и учениц, киваю.

–        Сегодня, – приступил к своей обязанности человек у доски: – мы поговорим об отношениях поздней Греции и раннего Рима. Затем нам надо будет усвоить черты сходства и различия между Римом Императорским и нашим собственным городом.

И в конце урока, – преподаватель повысил голос: – с которого вы все не будь меня тут охотно бы сбежали, мы перейдем к Малой Азии. К ее владыкам греческого, архаического…

“…пьяного и анархического…” – по моему никто не слушает.

Последний урок.

А тут еще два таких новеньких в классе на которых не может не коситься, хоть и старается, даже учитель – дети как бы невзначай оборачиваются если тот на них не смотрит, преподаватель в точке опоры своим словам на чьем-нибудь лице старается взглядом с одного на другое привязать к себе как можно больше пар глаз, но лишь перебегает за следующим, предыдуще пойманый норовит отбежать в сторону…

–        На третьей парте! Не вертеться!…

Накрутив по классу еще несколько петель – раз от раза все быстрей, Мона Лиза вроде нащупала нить детского внимания к своей оскопленно-усредненной физиономии и уже почувствовав себя на своем месте тем, кем ему и полагается тут быть, начала наматывать клубок урока.

Видя учительскую увлеченность, маленькая полушепотом потянула снова:

–        А гулять пойдем?

–        Не разговаривать, – вдруг оборвал обманутый ревнитель дисциплины. Не сдержавшись, проскочил дальше: – сколько еще будет продолжаться этот шалтай-валяй-болтай? – и к ребенку: – Ты что, готова к уроку лучше других?

Выходи сюда.

–        Ладно, потом. – девочка вскакивает.

Все дети оборачиваются, смотрят на нее. Разумеется и на меня.

Она проходит между рядами, ловко отбивает чью-то сунувшуюся было зацепить руку.

Остановилась и повернулась к классу, ожидая что скажет учитель.

–        Расскажи нам о демократии греческих полисов.

–        О демократии? – первоклассница врастяжку переспрашивает взрослое слово и через несколько безуспешных мгновений откопав в песочнице своей головы что-то на демократию похожее, просит: – А можно о царях?

–        Можно. – учитель вынужден принять во внимание мое присутствие и согласиться: – В какой-то мере это тоже о демократии. Начинай.

–        Из Плутарха, –

Маленькая сдвинула пятки, сложила ручки сзади и поясняюще коротко повернулась к преподавателю: – Это мне дома читали.

Обернулась обратно к классу.

Вдруг не зная как приступить отмахнулась от пряди волос, вложила левую ручку на место – за спину, и выпрямила головку:

–        Из Плутарха…

Когда-то был такой царь – Пир Эпирский.

Учитель сразу оборвал: – Когда?

–        Не знаю, давно. – и ребенок упрямо продолжает: –

Он был не простым человеком.

Вместо верхних зубов у него была одна сплошная кость.

Он был сильный.

Не с виду, – она останавливается и уверенно находит не очень определенное: – …а так.

Он воевал с самыми сильными странами. Римом, Грецией, Карфагеном. И всех побеждал. Он проиграл только когда Рим и Карфаген против него объединились.

Маленькая ученица рассказывает то что я ей читал и смотрит на меня. Рассказывает и сама упивается как на нее глядят с ее парты. Глазки просто сияют. Вытянулась. Платье спускается к коленкам, да так и остановилось на пол пути. Открытые ножки сжаты от сквозняка и волнения.

–        …Однажды Пир был ранен. Друзья прямо посередине боя стали уводить его с поля. Один враг это увидел и через всех закричал Пиру что он трус. Тогда царь повернулся и пошел обратно, и никто из его солдатов не смог его остановить.

Он вышел на середину поля и увидел, что это ему кричал большой, огромный варвар. Варвар стоял и ждал его.

А Пир раненый подошел и разрубил его пополам, тот ничего не смог против царя сделать. – девочка на мгновенье запнулась:

–        А еще у Пира была странная смерть. Когда он приносил животных в жертву, их головы упали в свою кровь и остались живые. (“Ну немного не так там было…”)

Но этот царь вошел в город. А там оказались враги. И в войске Пира были слоны. Они тоже вошли в город. Один слон сошел с ума и стал по улицам бегать. Тут Пира ранили и ему отрубили голову.

Маленькая перевела дух.

Посмотрела на класс, на меня, на учителя.

–        Хорошо. – профессионально педагогическое лицо остается непроницаемым: – Садись.

Ребенок проходит на свое место и гордо хлопается рядом.

–        Молодец. – моя рука ложится на ножку.

Девочка мельком оглядывает класс – “не видит ли кто?” и с удовольствием щипает покусившиеся пальцы.

Шепчу: – На нас все равно не смотрят.

Но ребенок неумолим: – “что будут, если заметят расспрашивать потом девочки”.

Учительские планы все равно сорваны и у доски отвечает урок какой-то пацан.

“Что-то о Риме, о преемниках Августа…”

Ни я ни она не слушаем. Ее оживление еще не прошло, хотя она это и скрывает маленькая, застыв рядом со своим осыпающимся трухой однообразной мечты соседом.

Сосед в отместку глядит по сторонам – на подружек, и не вытерпев, искоса возвращается на сидящее в вязаном платье собрание ложного внимания к уроку, чувство превосходства над другими детьми и абсолютно бесполезной через час гордости.

–        Которая из них твоя подружка?

Край детского ротика приоткрывается:

–        Ира? А вон – спиной.

Наискось через парту моему взгляду подставлена тоненькая шейка под короткой стрижкой и скуловой профиль подпертый скучающей рукой щеки.

“Ничего особенного вобщем”.

–        Наконец-то, – выдыхает девочка.

Отвечающий ученик сел и учитель стал задавать упражнения на дом.

–        Завтра выучить то-то, то-то, то-то…

Никто за исключением трех-четырех отличников похоже и не слушает.

Остальные уже загрохали партами, засобирались. Кое-кто даже успел дать подзатыльник приятелю и выскочить наружу.

Маленькая встает и тоже начинает складывать свои исцарапанные листики в сумку:

–        Подержи. – она вдруг вытаскивает тяжелый железный обрубок из под стула и сует его во взрослые руки: – Это стрела.

–        Я вижу. Откуда.

–        Сегодня дядя возле школы утром встретил, подарил. Там буквы есть.

Приглядываюсь: “В самом деле”.

“ВЫЗЫВАЮЩИЙ СТРАХ – ПУСТЬ УМРЕТ. УДИВЛЯЮЩИЙ – ПУСТЬ УДИВЛЯЕТ”

–        Хорошая чеканка. Аер подарил?

–        Кто?

–        Ну с крестиком?

–        Да.

–        Ну я ему устрою завтра. Кинь себе в сумку. Твой ведь подарок.

Подходит Нисохорм:

–        С ним поговоришь? – в сторону педагога.

–        Нет. –

Вижу как тот сквозь учеников уже приближается к нам и чуть сбавляю громкость: – Мне его рожа не нравится.

Маленькая конечно слышит.

Я же в полный голос:

–        Ну мы пойдем, – и не глядя на подходящую вплотную лысую фигуру, продвигаюсь на выход увлекаемый отучившимся на сегодня ребенком.

Через школьный, истоптанный дворик.

Перед самым носом калитку открыл Андроник.

Две секунды на пустое хлопанье глазами:

–        А-а… ты сам ее сегодня забираешь?

–        Да.

Я показываю: – Ты иди. Там Нисохорм. – и выхожу с девочкой на улицу.

Закрывшаяся калитка обрывает за спиной освободившийся из под строгой опеки детский гам.

–        Куда идем? – полураздетая ученица подскакивая и подпрыгивая – “отмучилась на сегодня” – нетерпеливо забегала глазками с меня на заманчивую дорогу.

–        Домой конечно. Ты очень легко сегодня оделась, замерзнешь.

Она согласно поежилась и кивнув: “Я погреюсь?” – бегом сорвалась по грязному, хрустящему тротуару.

Стараясь наступать нога в ногу на ее следочки, двигаюсь следом.

Маленькая забегает шагов на десять вперед – к ближайшей луже. Незамерзшие оббегает и бежит мне навстречу. Стекло застывших быстрой ножкой суетливо пытается промять к моему приходу, а если я применяю хитрость и не смотря на протесты: “Это нечестно!” – прибавляю шагу, старается хотя бы проломить луже плоский череп.

Хлюпнула сандалией в грязь.

–        Ну вот, допрыгалась. Уже ногу намочила.

Маленькая обернулась:

–        А все равно не холодно.

–        Все равно теперь пошли только домой, и без твоих штучек.

И девочка уже без пробежек и припрыжек пошла рядом.

“Вон поворот”, а дальше по уже заученной почти ежедневными переходами на “работу” пойдет знакомая комбинация улиц и в конце как приз танаисского лабиринта – гостиница. “Надо бы заказать старику устроить сегодня какую-нибудь вкуснятинку…”

–        А мы с Андроником вот здесь проходим, – девочка вдруг дернулась в предпоследний переулок.

Но я уже не хочу ломать мысленного маршрута.

–        В другой раз пойдем как ты захочешь. А сегодня по-моему. Ладно?

–        Мимо лагеря? – пройдя мимо “не своего” ответвления дороги обрадовалась она.

–        Да.

Еще два склеенных одной стеной дома, один – монументально одинокий, и поворот.

Ребенок вырвал ручку и опередив, выскочил первым:

–        А вон твои.

В глазах приятно отпечатываются знакомые покривления солдатской улицы и я убеждаюсь – действительно:

Через дорогу справа, казармы сквозь промежуток входа-выхода выпускают арбалетчиков на обед.

–        Может к тебе зайдем, – стонет маленькая.

–        Простынешь. – отвечаю убежденно и она не настаивает.

–        Тогда пошли за ними, – придумывает она.

Я делаю несколько шагов на середину улицы.

–        Нет, – девочка тут же ломает “построение” и тянет на узкий тротуар под капающую морзянку крыш:

–        …только чтобы они нас не увидели.

И я послушно делаю биссектрису к стене.

Идем сзади солдат – по тротуару.

Они метрах в сорока – по всей ширине улицы шагают вольным, неправильным строем.

Задние, согласно детскому плану и не думают поглядеть назад.

–        И ка-ак это они тебя слушаются?

Сомнения такого рода оскорбительны и я заставляю себя ответить:

–        Да почти так же как и ты. Только получше.

Арбалетчики входят в столовую.

Мы проходим мимо через пол минуты.

Теперь прямиком в гостиницу.

 

 

Двадцать три положенные на этот переход минуты оборвались ровно у нужного дома.

Через залапаный ногами и нетрезвыми руками вход проходим внутрь.

Из под стола, сразу узнав маленькую вошедшую, юркнула на кухню кошка.

С утра подметенный, еще чистый пол, а все остальное привычно знакомо – отгородка стойки, полки с глиняной посудой по стенам, еще два стола. Пустые стулья убраны в беззвучный ряд под окно – и без того нечестых посетителей последнее время нет совсем – Нисохорм постарался. Но хозяин не в обиде – архонт платит.

“Куда же подевался этот старик?”

Детские шажки уже застучали по ступенькам, и глядя снизу как вспыхивает до основания ножек короткое платье, быстро сожалею, что лестница не до неба.

“А, ладно, потом спущусь”. – ключи у меня и нужно поторапливаться следом: отпирать-пропускать-заходить-закрывать.

 

 

 

 

В комнате полный беспорядок.

Обстановка затянувшегося мятежа или погрома.

Уютно.

Школьница добавляет в эту жуткую мебелировку еще большей теплоты швырнув в сторону кресла (не попала!) – сперва сумку с книжками, а затем наугад не глядя, стянутый за мокрую макушку носочек.

Оглянулась: – “вот кто тут хозяин!”, разбежалась и прыгнула во второе кресло. Другой сдернутый носок миролюбиво и без всяких траекторий – на пол. Откинулась: “А что он будет делать?”

“Он” прошелся на середину комнаты. Потянулся – в груди хрустнуло. Посмотрел в окно. “Завтра я точно знаю что делать – пойдем к архонту в гости. Вечером, нет, лучше часа в два пойдем поедим”, – фантазия истощается.

–        А Ирочка оказывается очень красивая девочка.

–        Да? – маленькая от такого неожиданного признания “главное с чего бы это вдруг?” – взрывоопасно даже теряет слова.

–        Она, она… ведь даже не повернулась ни разу. Ты не видел.

–        Вот только у нее стрижка немного короткая. Ты ей так и скажи.

–        Скажу. – девочка возмущенно перегибается через кресло к брошенным книжкам: – Сейчас, подожди, – Устраивает на коленях альбом и что-то там принимается карябать.

–        Не смотри.

–        И не думаю, – я жду посередине комнаты и от нечего делать смотрю то на шепчущую от вдохновения маленькую первоклассницу, то просто в окно.

–        Ну вот!

–        Уже? – подхожу и беру в руки уже выдранный и кое-как сложенный листок бумаги.

ПОСЫЛКА – написано сверху.

“Интересно” – разворачиваю и читаю.

ДУРАКИ  НАЗЫВАЕТСА УСЫ? ГУБЫ  НЕКРАСИВИ  НОС  ИШО  НЕ   КРАСИВЫЕ  УШИ. “Точка – ты гляди– точку не забыла наляпать” –

ЛУБИ ИТ  ИРА.

Дальше – сердце и глупая сломанная стрела посередине.

“Вот значит как…” Посылку запихиваю в карман – на память; на той неделе может быть в степи похвастаюсь перед кем-нибудь – перед Сидинисом например – какой у моей девочки прекрасный почерк.

 

 

 

 

 

 

 

Степь штормит осенью:

Ветер зло рвет неподдающуюся зелень травы – не получается, и он с неподдельным отчаянием кидается на людей. По закрывающимся от него плечам, отупевшим от его надоедливости коленям (копейщики хитро спрятались от него по пояс за щитами), по кутающимся в обезумевшие паруса своих плащей всадникам.

А сверху – круглосуточное дежурство туч над головой.

Натоптанная утром по пути на полигон трава их видимо о чем-то предупредила – подозрительная густота отборных тучевых частей до сих пор правда не проронив ни капли, неумело прячется за холмами, (редкие, опасливые взгляды солдат на небо их не провоцируют) и более-менее светлый коридор из разложившихся вчера днем облаков над дорогой от места учений до самой Таны пока не спешит затянуться скользящей петлей дождя.

Небо будто играет с нами: то опустит мохнатый потолок чуть ли не на копья вышагивающей фаланги, то расслабит человеческие нервы уколовшимся откатом облаков за проступающие рифы одиночных птиц.

“Если не поторопимся…”

–        Один против трех, что в Тану придем мокрыми, – вслух высказал мысль всей колонны Сидинис.

“Одно из двух: либо за такой прогноз я вырву каркающему капитану один язык, либо язык и руки, чья бурная жестикуляция – “вот правую даю на отсечение что дождя сегодня не будет” – склонили весь лагерь утром к выходу. Тоже – гидрометцентр мне нашелся”.

–        Так подгони там фалангу. Чего они еле шаркают как восьмые сутки по болоту.

–        Послушают они меня, – изрек законченный пессимист. С недоверием в очередной раз посмотрел на небо, но ускорил шаг и двинулся в начало колонны.

Люди устали, а измученная утром почти тысячей ног степь на вечерних переходах домой и впрямь не только в переносном смысле похожа на травное болото. После последних дождей особенно сегодня. Особенно для идущих в последних рядах.

Штурмовики опять проиграли и им приходится брести в самом хвосте отряда и добивать в грязь измолоченную “арбалетными” ногами траву, и путаться в черных стеблях, и проклинать своего удравшего вперед капитана.

Их возвышающимся над головами “гнилой” пехоты союзникам – коннице Фазода до зависти неувязаемо легче – будто и не проиграли тоже.

Неспешно двигаются параллельным курсом по ту сторону колонны – кони по не растоптанным буграм перешагивают только через неизбежность получасовой отсрочки перед теплым отдыхом в казарменных конюшнях. Всадники не поторапливают. Кое-кто даже переговаривается бросив вышагивания под собой к и так неизбежной конечной цели.

“Хотя на той стороне от ветра пожалуй холоднее” – дрож окоченевших рук фатально в десятый раз перехватывает, скрючивает, прижимает к телу края скифского плаща – единственную вещь на давно остывших плечах – моего согласия на дань местной одежде.

Целый день стояния, хождения и понуканий – “Подтянуть фланг, растянуть фланг, не сюда, туда, разойтись!” вдоль бестолковых войск: так и до весны ни черта ведь не научитесь.

Под конец больше стоял. “И это по такой пронизывающие холодине”. Безрадостно наблюдал на отступления-нападения частей. Чувствуя приближение коченеющих судорог столбняка, опять ходил и кричал. Для себя я все это стараюсь, что ли?

Сколько сил и человеческого тепла поглотила ненасытная степь на этот раз?

Пальцы со злобным упрямством снова перехватывают расплесканный по спине, ненавистный кусок слабой одежды.

“Паскудное ощущение…” Зло кожи внутри тела переплавляется в злорадство:

“Ничего! Полчаса, ну час, я еще помучаюсь, но потом… В несмываемой никакими дождями, ветрами и временем комнате, отыщу неизбежную кровать с детским теплом внутри (если девочки там не окажется – отдам последний на сегодня приказ) и отогреюсь. И уж тогда ничьей степной воле – пускай хоть зайдется в крике всех одуревших от зависти ко мне химер, не вытащить моих кутающихся и оттаивающих под маленьким тельцем ладоней”.

Злорадно скалюсь в специально ветерную сторону. Прищуренный из под подкошенных набок ресниц взгляд сразу подмечает нарушение строя.

“Незаметно” для командира, просочившись из штурмовых частей и в тоже время по возможности понезависимей в глазах собственных подчиненных, на ту сторону колонны продралась даже с учетом шлемных помех сразу узнаваемая фигура хрупкого варвара.

Атик обернулся: видна ли его выходка начальству – будто бы посмотрел со стороны на свою десятку, и пропал между всадниками.

“Тоже замерз”.

Я поискал глазами двух телохранителей Фазода – Атик вынырнул возле дяди уже сидя на лошади. О чем-то перебросился с ним парой фраз и повернув животное, быстро проломился по ту сторону всадников.

“К себе в лагерь поехал – греться”.

Нарушение дисциплины конечно, но делаю вид что не заметил: Атика разве исправить?

На том краю – во главе движения прибавили шагу – Сидинис все таки уговорил копейщиков: штурмовики как по команде заподнимали головы: “Долго еще?”, но четкость танаисских стен уже не мешают различать даже ставшие не более чем спицами на их фоне копья фаланги и солдаты без капитанских указаний сами подтянулись к арбалетчикам и поддержали новый темп.

 

 

 

 

Обтекаемый военным потоком, из колонны на мою сторону выбрался Сидинис. Остановился, поджидая.

На третьем десятке проплывающих мимо него шеренг оторвал взгляд от подошедшего вплотную, корчащегося под порывами командира:

–        Эй! А вы чего? – заорал на вышедших на ходу помыть об траву ноги группку солдат: – Куда вылезли? А ну в строй!

Я прошел на несколько шагов вперед – накричавшийся Сидинис быстро догнал.

Последний поворот перед городом.

Обходя затянутую ржавой травой насыпь старой могилы, прямая колонны слегка выгнулась: ее выпуклый гребень стал быстро меняться проходящими войсками:

фаланга,

придавленные тяжелым оружием плечи арбалетчиков,

синие локти тяжелых штурмовиков.

–        размашистые движения людей разряжаются в сырой воздух белыми похаркивающими от усталости выдохами. Шлемы арбалетчиков в мелких капельках – испарине уставшей сдерживать целый день дождь погоды.

Еще несколько шагов – мимо мокрого холма стали проходить последние подразделения и колонна снова стала видна вплоть до бледных в человеческом тумане копейщиков.

–        Нам уже ворота открывают, что ли?

Приглядываюсь:

–        Похоже.

На зеленовато серой толще танаисской стены двумя половинами дверей растворялся черный прямоугольник входа.

Мы выходим на финишную прямую.

И справа тоже оживляются: “неужели дойдем сухими?”

“Должны успеть!”…   – стараясь не подставлять подбородок в ветер, еще раз проверяю по тучам: – “ну в крайнем случае намочит уже в городе… Атик интересно успеет к себе до дождя?”

–        Сидинис?

–        Да! – подставил затылок ветру темно-синий капитан.

–        Скиф к себе уехал?

–        Не знаю… – пару запинающихся метров он мнется: – Договаривались же… Вот варварская бестолочь.

Ухмыляюсь “штурмовым” уловкам:

–        А ты бы отвлекающий маневр поправдоподобней бы делал.

Сидинис последний раз морщится:

–        Мотать ему сегодня далековато придется. Они на днях всем лагерем перебрались на новые выпасы – подальше от города.

–        До завтра вернется?

–        Поклялся утром быть на занятиях, – Сидинис старается хоть как-то выгородить “варварскую бестолочь”: – А если опоздает, я сам при тебе с ним поговорю.

Усмехаюсь:

–        А не при мне – в гостях у скифов ты тоже строго говоришь?

–        В гостях? – он изумляется и вспоминает: – Ах да, но то чуть-чуть заехали однажды винца выпить. А ты откуда знаешь?

–        От архонта. Это ведь он у нас всезнайка и шпион. – чем ближе к отдыху, тем настроение у меня все более улучшается и теплеет: – А то вы в старом лагере пили или в том куда Атик сейчас уехал.

–        В старом конечно. –

Сидинис замолчал глядя на оставшийся до города степной отрезок пути, припоминая свои скифские выходные.

–        И как там? – напоминаю я.

–        Отлично оказывается устроились, – капитан приподнял голову: – Веришь? Прямо не по варварски отлично. Мне например по первому разу очень даже интересно было. А я к тому же в таких местах раньше не бывал… – он оглянулся на солдат: – Подходим. Подтянуться! – прохлюпал по внезапной луже, брезгливо обтер на ходу черную жижу и вдруг нагнулся, приподнял короткую стрелу: – Вот это да! Ты погляди-ка.

“Да, действительно забавно”:

–        Похоже Аера работа?

–        Именная. Но не сегодняшняя. Видишь, подржавела. На буквах – тут и тут. – Сидинис показал.

–        Давно валялась. – я наблюдаю как растянувшиеся передние ряды начинают втекать и пропадать в Танаисе.

–        Наверное это самая старая, что я видал. Их чаще всего скифы находят. Атик мне в лагере показывал. Хранят как талисманы. А Аер что… Выходит по утрам за стену и стреляет в степь не глядя. По одной истине на день.

–        И что там сегодня?

–        Сейчас. Грязнючая. – он обтер ржавую чеканку на металле: – Ага…

Приписывать всемогущему помошников – пусть и крылатых – значит сомневаться в его всемогуществе.

“Ничего себе апокрифист”…

Выдвинувшаяся перед нами из рядов спина капитана арбалетчиков уже начавшего входить со своими в ворота поймала общий взгляд двух говоривших.

–        А я слыхал на стрелах и стихи встречаются…

–        Бывает. – Сидинис кивнул и переключился на солдат.

Начало улицы вылезшее мощенным камнем за городские стены встретило нас сонными глазами трех легионеров подперевших спинами ворота, и втиснуло всей штурмовой массой в башню.

Тучи-короткий тунель-черный потолок-тучи.

На выходе Сидинис кивает знакомому охраннику.

–        Фаланга! Арбалетчики! Отдыхать!

Победившая половина от капитанских окриков развалилась ожившими возгласами солдат, и стремительно пропуская проигравших вперед, суетливой толкотней отдельных группок начала заслуженно растаскивать грязь степных трофеев между домами, а на изгаженное место пристраиваться тяжелые штурмовые части.

–        В лагерь, – скомандовал Аер, в затылки грохнуло прихваченным закрывшимися воротами последним куском степного воздуха и остатки войск рядами дождавшись руха предыдущих, двинулись по главной улице – сквозь дающих дорогу, отступающих на тротуары арбалетчиков сочувственно шутящих нам вслед.

–        Тот часовой у башни твой знакомый?

Капитан надумал отвечать только ругнувшись: “Обещал своим сегодня дома быть пораньше”.

–        Дружим с детства, – он зло плюнул себе под шаг: “вернулся!, пораньше!”

–        А как сейчас?

–        Да как? Здороваемся. А на большее нет времени – то я, то он на службе.

–        Они на нас так смотрели… Всегда когда мы идем – смотрят…

Сидинис наконец усмехнулся:

–        Я уже перестал обращать внимание, и ты перестань.

А вообще то правда; я тоже когда возвращаемся из степи боюсь последнее время – придем, а дверь нам не откроют.

–        Даже твой товарищ?

Капитан невнятно пожал плечами:

–        Разве что по старой дружбе.

Сидинис в который раз безадресно выругался, – я поежился и достал долгожданную пачку. Он проследил сигареты взглядом до кармана и лишь дождавшись чуда зажигалки, повернулся лицом:

–        Что-то случилось с нашей Таной, – печально продолжил он прерванное: – Что-то случилось и мне это не нравиться.

–        Ну пока что ничего не случилось, ободрительно затягиваюсь сигаретой.

–        Но случиться? Это правда?

–        Что Сидинис?

–        То что наш отряд, – он понизил голос и посмотрел на солдат: – Отряд готовится к защите Таны от какого-то небывалого вторжения.

–        А кто так говорит? – невозмутимо переспрашиваю в его ожидающее лицо.

От специально громко заданного вопроса Сидинис немного расслабился:

–        Просто разговоры. – он отвернулся.

–        Наверно непросто, если ты меня об этом спрашиваешь.

Капитан вздохнул.

–        Нисохорм мне об этом говорил.

–        А-аа, –  протянул я многозначительно: – Ну Нисохорм толковый архонт, даром и кому подряд говорить не будет.

Сидинис думает и вдруг снова переходит на заговорщецкий тон: – Но ведь если…

–        Не переживай, – я не поддерживаю его конспирации: – Это будет не скоро. Успеешь еще жениться и медовый месяц справить.

А – а! Фазод…

Подъехавший сзади всадник попридержал не укладывающееся в наши шаги животное и поехал медленнее.

–        В лагерь, вместо племянника дежурить?

–        Дежурить? – изумился скиф: – Нет. Я только на базар и обратно. А то жонки за глотку берут. Шуб у них на зиму нет. С пустыми руками в степь хоть не возвращайся.

–        Сам виноват. – улыбнулся Сидинис: – Надо было раньше думать, когда женился.

Висящее скифское стремя покачивается на уровне моего пояса и вслед за движениями руки старого варвара поблескивает грязью то сзади, то выезжает чуть вперед.

–        Да ладно. Сейчас поезжу, поищу что-нибудь.

–        А когда освободишься то прямиком в лагерь.

–        Это еще почему? – Фазод постарался сохранить исключительную спокойность.

–        Да вот понимаешь – сегодня у Атика ночная смена, а он тебе разве не говорил?

–        Это правда? – перелетел через меня вопрос всадника.

–        К сожалению да. – Сидинис сочувственно развел руками: – Ничего не поделаешь.

–        А ты ведь кажется дал Атику лошадь?

–        Коня. Но он же мне ничего не говорил.

–        Это ты сам с ним завтра выяснишь.

Со скоростью идущего рядом с двумя людьми коня, стали проплывать лавченки базара.

Фазод притормозил:

–        Я больше не нужен?

Сидинис и одновременно со мной базарные лавки остановились тоже.

–        Да ты не огорчайся. Считай это отдыхом от своих жонок.

–        Ну хорошо, подменю. – конь угадывая настроение седока дернулся.

–        Тогда до завтра.

Фазод с двух сторон пятками не ударил – пугнул черные бока и отъехал.

–        Может тоже что-нибудь выбрать? – Сидинис посмотрел на противоположные лавки: – Дыню вон например…

–        Дыня это хорошо. А мне домой пора.

Прощаюсь с нащупывающим деньги капитаном: “Дыни здесь действительно хорошие, но не носить же тяжести через весь город самому. Заставлю кого-нибудь” – …и иду вверх по улице дальше в полном одиночестве подыскивать этого “кого-нибудь” у себя в гостинице.

 

 

 

 

 

–        Эй! Пещера! Есть кто дома?

Пустой зал всей своей паскудной обстановкой пустующей харчевни несколько секунд вслушивается в тишину, но так и не откликается на крик ничьим появлением.

–        Кто-нибудь! Дело есть! На базар сходить!

“Куда они свои морды попрятали?, то от рабского мелькания в глазах рябит, то…”

Ожидающую тишину срывают с петель удары и дерганья запертой двери над головой: “Услышала! …Сейчас поднимусь, открою…”

–        Второго этажа это не касается, – все же несколько внезапно обрывает подъем в начале лестницы и моргания полоски света в ее конце хриплый с недосыпу наверно голос. – Что за дело? – появление старого комнатосдатчика наполняет радостью.

–        А, старый… это ты? А то я тебя сразу не заметил. Слушай, куда это все подевались? Прямо позвать некого…

Его щека нетерпеливо задергалась – идти досыпать.

–        Так какое дело?

–        Желтое и круглое. Дыню купить.

–        Что?

–        Тебя лично не заставляю – пошли кого-нибудь.

–        О боги, как болит голова… – он запрокинул морду в потолок. – 

Ты прекратишь стучать? – чуть опустил на снова загромыхавшую дверь. –

У тебя совесть есть? – с досадой осведомился, опустившись наконец до лица своего постояльца.

–        Есть, есть. Весит чуть меньше чем дыня. Так сделаешь?

–        Ладно-ладно. Только открой ты ей поскорей – а то с ума сведет этим стуканьем.

“Действительно поскорей” –

Ключ железным лязгом в два оборота называет замку пароль. Дверь настежь…

–        Это ты кричал?, какая дыня?, я еще сегодня не мерялась, – покуда идет освобождение от красовок, чужие ручки вынимают из ножен скифский меч, и закрыв дверь, девочка прислоняется к одному из косяков.

“Опять за свое”…

Тяжелое оружие плашмя ложится на маленькую головку и слепым острием она выводит над макушкой белую отметку.

–        Ну как?

Только оперевшись на стену, попеременно пятками об носки удается отделаться от обуви. “Пол – черт, холодный”. Чуть ли ни бегом заскакиваю на кровать.

Маленькая отходит от двери и приближается к месту несколько истеричного запрыгивания своего господина – отдать акинак.

–        Я сегодня подросла? Ведь правда? – она доверительно забирается и садится рядом.

“Посмотрим…”

До нужной черточки: – “Когда дорастешь сюда, я так и быть, тебя отпущу” еще сантиметров тридцать; зато пониже – на уровне детского роста дверной косяк истерзан немилосердно – одна общая царапина в палец толщиной.

–        Действительно, – белая отметка маленького нетерпения подрастает: – Растешь очень быстро. Но наверно не так быстро как хотелось бы.

 Правда?

Она и сама видит сколько еще придется ждать и без всяких словесных вступлений бросившись всем тельцем валит зашедшего слишком уж далеко господина на подушку. Тепло любимых ладошек на шее, попытка стиснуть сильней, сильней… А дальше? – с интересом и без малейших признаков сопротивления искоса выглядываю из под придавивших ручек на ее сопение-сопление, на покрасневший вокруг губ открытый ротик со сползающей по языку, сглатываемой и все равно сползающей капелькой слюны. Такое разглядывание кажется не нравится, и на последнем глотающем усилии вялая башка вжимается лицом в подушку.

Еще несколько добивающих притискиваний и пока “Он” не пришел в себя, маленькая любительница-мучительница спрыгивает на пол.

Освобожденный, сперва вытягиваю из под себя спрятанное во время “драки” оружие, и снова принимаю полу-сидячее положение с которого был сбит.

“Любительница” – пишется воображаемым мелом на спине мучительницы.

Она проходит в свой личный детский уголок ей же самой и украшенный всякой наивной дрибиденью и чудесными штучками из моего арсенала.

Чего там только нет: подобранный на свалке во дворе сломанный стульчик, книги – в разной степени порванности, выкраденный с первого этажа у хозяйской кошки коврик, завявшие цветы и сухие травинки, изрисованные листики школьного альбома, какие-то камешки и монетки – вплоть до советских – чепуха конечно, но какая милая, любимая для некоторых хозяев чепуха.

В уголке чем-то увлеклись и притихли.

“А это еще что? Вон! Значит опять трогала” пластмассовый прямоугольник лежит у стены – на границе детской территории и “спальни” с выдернутыми из гнезда наушниками. “Наверно вешала на проводках очередную провинившуюся куклу”.

Я перекувыркнулся и стал ногами на пол по другую сторону кровати.

Маленькая настороженно оглянулась: “Может готовится вторжение?” – я только потянулся – она на всякий случай прикрыла какую-то тайну перед собой ладошками, я сел – “все равно ничего не увидел” – девочка успокоилась обратно – лишь оградила оторвавшейся от пола коленкой свое занятие в редко набросаных травинках – (единственное что успел заметить).

–        Не уходи! – поправила кого-то стебельком у себя под ногами маленькая.

Немного подумав, вдруг бережно встала: правая ладошка полым холмиком сложенных пальцев прикрыла прижатую к груди левую что-то пряча, и стала медленно – боясь что-то там расплескать, приближаться к кровати.

–        Хочешь, покажу что у меня есть? – подошла вплотную.

–        Ну что там, – нехотя склоняюсь: – Небось дохлый махаон, который мне сегодня пол ночи спать не давал. Жалко я его утром не нашел. Надеюсь ты его придушила?

–        Нет. – маленькая девочка отняла прикрывающую ладонь и сунула разжатую левую прямо в хозяйское лицо.

Мгновение, и меня скинуло, сбросило с кровати и отшвырнуло к дальней стене.

С усилием выдохнул набранный еще на постели воздух, заставил себя посмотреть на то что секунду назад было у самого носа и содрогнулся до коленей от отвращения.

Большая – на всю детскую ладонь гусеница, громадная, голая, зеленая с яркими синими полосами на трясущихся складках, отчетливый рот – я отвернулся во второй раз и с аккуратностью перебравшись взглядом по потолку, мучительно спустился к девочкиному лицу. Еле удержался как опытный скалолаз над бездной посмотреть и дальше вниз.

–        Это мне Ира подарила, – словно извиняясь за мою реакцию еле выговорила маленькая.

–        Спрячь! – я вернулся в хозяйскую норму.

–        Ее зовут Эрис, – снова промямлила девочка.

–        Хорошо, хорошо! Убери ее на место. Пусть Элис поспит.

–        А я и принесла ее поспать в моей кроватке.

–        Нет, не нужно. Пускай она полежит на полу. Только чтобы я на нее не наступил.

Маленькая повернулась укладывать Элис в “детской” на пучок травы.

Кажется начала убаюкивать.

Я возвращаюсь на так поспешно оставленное из-за зеленой гадости место:

–        А утром когда я ушел, Элис где спала?

–        Рядом со мной, – призналась девочка: – она же замерзла спать ночью на полу.

Я вспомнил шарящий по детской коже пальчиков элисовской черный рот и опять передернулся:

–        И как тебе не противно держать эту дрянь на руках?

–        Она не дрянь, – обернулась-отвернулась девочка и забормотала в пол: – Нет, ты не дрянь, ты красивая. Вот возьми травку. Не хочешь?

–        Ирочка тебе ее навсегда подарила? – осторожно перебил я детскую колыбельную.

Маленькая вздрогнула и встала от убаюканной твари: – Нет. Завтра надо вернуть.

–        Это хорошо. Передашь Ире спасибо и от меня.

Она вдруг улыбнулась: – А Ирин брат тоже ее не любит.

–        А Ирочкина мама?

–        А мама не знает. А то бы выкинула наверное.

–        И правильно, значит завтра не забудь взять гусеницу в школу, ладно?

–        Хорошо, – согласилась маленькая.

“И так весь на нервах, а тут еще Ирочкины подарки”.

 

 

 

 

 

 

 

Жизнь в Тане уже разошлась по домам и по улицам бродила последняя ночь простуженной меотидскими ветрами осени. Осенняя ночь, в которую как-то грустно смотреть на небо, смотреть на звезды, которых не видно в болоте из туч.

Из-за серого (ранним утром – зеленого) здания косо выглядывает столовая. Шумная за обедом да по утрам, когда прямо за завтраком вместе с капитанами планируется предстоящий день.

Мимо подвальных окон которые хозяин еще не успел подпереть изнутри черными снами потушенных свечей. Вряд ли там кто есть – от лагеря до столовой уже не встретилось ни одного человека в форме.

Мимо левого шага свет вдруг передернулся упавшей свечой и сразу из окна прям под ноги выпал крик.

“Значит все таки кто-то есть… И не дай бог мои…”

Навстречу следующим опрокидывающимся звукам бросился вниз – вбивая каждую четвертую ступеньку. “А-а черт. Так и есть.”

Два штурмовика отбиваются от трех гражданских и одного легионера. Оба спинами ко входу и у одного в руке тускло вспыхивает акинак стараясь пробиться сквозь лихорадочное сверкание легионерского меча.

Подскакиваю сзади, крутанул плечо, – да с разворота снизу-вверх полосонувшее железо заставило кишки сжаться в полоску. Лицо повернулось и Атик увидел кого он дурак подрезал.

Застыл с ужасом ожидая что я буду падать.

“А если бы не бронежилет…”

–        Ну морда! – и отлетевшее лицо в секунду омертвило пальцы. Хотя несильно вроде и ударил: – Придурок!

И поскорей, пока не опомнился и не кинулся, оборачиваюсь ко второму – “тоже наш, но грек”.

–        Из-за чего началось? – край глаза отмечает что скиф трясет головой и делает шаг вперед не убирая оружия.

–        Да вот он, – на легионера: – понес на Атика. – торопясь затараторил солдат: – Спрашивал много ли у его кобылы от него скифских кентаврят.

“Кентаврят значит… Черт”. Скиф делает еще один шаг. Отворачиваюсь и специально подставляю спину идиоту Атику. Он конечно идиот, но гордый – сзади не рубанет. “Так, теперь этот…”

Судя по роже легионера выслушивать его вариант ссоры излишне.

Его рука успела взмахнуться до половины, а ее хозяин от удара в угол рта сложился пополам.

Теперь скиф не кинется – это точно! А в легионера уже вцепился товарищ и оттащил за другой стол. Усадил и принялся удерживать шопотом на ухо.

В перекошенной роже Атика злоба удивленная, но ничуть не убывающая. Это плохо. Он на секунду раньше всех повернул лицо ко входу…

С улицы послышался шум тормозящей колесницы, свет дернуло, головы свечей обжигающе попадали на грудь, выпрямились, и как минуту назад я, по ступенькам вниз слетел кто-то в одежде архонта.

–        Боспорцы! – выдохнул: – режут скифский лагерь.

–        Что?! –

Человек обезображенный собственными словами два раза выгнал из легких воздух, маска растворилась и дикий Нисохорм стал выплевывать слова:

–        Боспорский посол уже на экстренном заседании городского Совета. Он говорит что скифы подрались в Тавриде с их союзниками – сарматами. И теперь они прибыли наказать варваров. Сейчас договариваются с Советом какую часть добычи выплатить Тане. Совет не против.

Вместе с послом прибыл мой человек, он все видел. Боспорцы прибыли на кораблях. Пехота соединилась с сарматской конницей  и ударила по лагерю – договорил он уже шепотом.

Атик молча застыл, уставившись архонту в губы.

–        А ты чего стоишь? – подхожу, схватил его за руку и подталкивая к выходу кричу чтоб до него дошло:

–        Поднимай наших. Да да-ва-й! – пихаю в спину.

Вместе с Нисохормом быстрее следом – на улицу.

–        Кажется мы слишком все ускорили, – архонт заглатывая холодный воздух задрожал от волнения: – Боспорцам это повод нам показать кто в степях хозяин, – подходим к колеснице и он вдруг сомневается: – Мы не торопимся с войсками? Может подождем?

Но до весны другого раза не будет.

–        Нет Нисохорм, – ставлю ногу на колесницу – “проклятый меч, никак не могу привыкнуть”: – Нет.

“Давай Нисохорм. Ты не любишь принимать решения, но присоединяясь вторым, поддержишь любую авантюру”.

–        Ладно. Тогда я к старым частям, где мне доверяют.

–        А мне оставь колесницу.

У меня натянутые отношения с животными.

Он подавил вопросы – нет времени, развернулся, как-то неуклюже дернул плащом и махнув рукой быстро зашагал в другую часть города.

“Теперь быстрее…”

–        Разворачивай к главному входу, – приказываю вскакивая на колесницу и нащупывая выемку для ног.

Лошади отдавив правым колесом тротуар, развернулись и недовольно храпя под хлещущими приказами возницы сразу погнали стараясь поскорее слить отдельные рывки в чистый галоп.

–        Быстрее! – ору вцепившись в поручень и стараясь не соскальзывать ногами к мелькающему краю.

Дома с криком на стенах бросились за спину: быстрее, быстрее; изредка пересекаясь черточками встречных улиц, – то пугая на узких местах своим опасным приближением, а то через несколько животных рывков вновь расплываясь в стороны. И вдруг с размаху налетев на башню, остановились.

–        Открыть ворота.

Меня узнают и со скрипом впускают в глаз подскакавшей лошади Атика воротный кусок степи.

–        Дядьку встретил. Он поднимет.

–        Возвращайся, сам поторопи Фазода, а я в степь.

Колесница вырвалась за городские стены и понеслась в темноте ломая выскакивающий навстречу кустарник. Пару раз вслепую виляя на склонах чуть не переворачивались. Сперва наехали на старый скифский лагерь. – Дурак! Давай в новый!…

Когда облизанная ветром до локтя рука перестала чувствоваться “это” стало видно.

“Лучше бы не становилось. Лучше бы не видеть”.

Сарматы на конях пляшут между пылающих повозок и шатров. А две трети боспорской пехоты встало кольцом вокруг лагеря, остальные ловят и вяжут пленников.

Некоторые сарматы спешились и с арканами гоняются за людьми и каждую секунду то тут то там блеск мечей в кровь срезается об тех кого лень вязать.

На шлеме опустил бронестекло. Возница обернулся что-то сказать и отшатнулся увидев вместо лица серебрянную поверхность. Соскользнул взглядом за спину и исправляясь нервно показал рукой. Фазод и Атик подводили конницу.

Оба подскакали к колеснице.

–        Фазод, ударь по пехоте, пусть выйдут и отступи.

Его лошадь было рванулась.

–        Отступи. Ты понял?

Там еще есть живые.

Кивнули почему-то оба и отъехали.

Фазод отрывисто выкрикивает. Пол колесницы мелко тряхнуло. И отряд делясь на две части понесся к неестественному в этой ночи свету.

Вырвались из темноты.

Их заметили.

Меньшая группа – лучники проскакала вдоль быстро трескающегося кольца боспорских пехотинцев. Те засуетились, стараясь сбиться в спасительные железные квадраты. А большая обошла лагерь полукругом и выманивая сарматов принялась отчаянно уходить обратно в темноту. “Кажется удалось им показать что это только скифская атака…”

Темная масса нашей конницы круто развернулась и пошла на сарматскую в лоб.

Те на миг смешались, но затем сами ринулись со своей варварской тактикой.

Вытянулись полумесяцем. Двести метров. Сто. Семьдесят …и – их центр идет дальше, правда заметно притормаживая, а оба фланга (с щелчком ночной линзы) уже дергаются агониями раненых людей и коней, там где их встретил арбалетный залп.

Смена оружия на шестеперы и мечи. Удар ближнего боя. Удар всей тяжестью.

…И наконец увидел – первый скифский всадник выбрался из покалеченной гущи и помчался. Далеко обходя боспорские прямоугольники – в мою сторону.

Атик подскакал когда из Таны подходила первая сотня пехоты.

Подбегали капитаны.

–        Людей подвести ближе к лагерю и строиться. – бросились по своим частям.

Сидинис остается на месте:

–        У моих ребят там, – он махнул рукой: – много знакомых. Могут не пойти.

–        Знакомых боспорцев или скифов?

–        Не кричи, говорю как есть.

–        Ты слышал? Атик!

–        Я здесь…

–        Возьми свою десятку и Сидиниса и ударь по тем скотам у лагеря. И прошу тебя, продержись три минуты (черт, какие минуты). Вобщем, не умирай подольше.

Они вышли горсточкой вперед шеренг. До противника – две сотни шагов. Двинулись.

Ближе, ближе.

Дотронулись до боевых порядков врага и стали медленно вгрызаться внутрь.

–        Что такое? – яростный Мидоний выскочил из рядов и как сумасшедший стал орать на трех копейщиков что пробовали запихнуть его обратно в строй, вырвался и тыкая рукой то на ушедших, то на оставшихся, забегал глазами: кто отдал такой приказ. Увидел приказавшего и бросился навстречу с перекошенным лицом.

Усилители под бронежилетом приготовились. “Теперь даже дыхание – на больше не щадящий слух режим.”

РазДваТри:

–        Вперед!

Последний слог был затоптан двинувшимися войсками.

Одновременно – в ту же мить дрогнули боспрорцы. “Что-то быстро”.

Все разъяснилось когда из их передних рядов навстречу нашим стали выпадать люди с пробитыми затылками.

Скифская конница растерзав по степи куски сарматов, начала прижимать пехоту на копья фаланги.

Начавшийся двусторонний бой уже через десять минут превращается в двустороннее избиение. Показываю вознице в то место куда углубился Атик:

–        Давай туда.

Приказ наверное услышала вся степь.

Наши расступились и прыжком в передние ряды колесница оставляется сзади. Пистолет под бронежилетом – рука с ужасом остановилась – “уже не достать”. Вскользь расширенных глаз ударила в плечо, отскочила и впилась в локоть рядомстоящего стрела. Выпрямляясь от толчка – “вот они!” – быстрее меч и не геройствовать.

…Крики через шлем тупые, а лица сквозь границу линзы – красно-черные.

Стиснул зубы. Справа из красной неразберихи вылетело яркое пятно чужого лица. Мелькнуло пятно поменьше – руки – только с блестящим продолжением оружия.

Шаг быстрее удара… – и полоснул по бледному силуэту плеча и яркая полоска не успевшая прикрыться затмением щита вспыхнула вертикальным восходом крови. Боспорец наклонился и опрокинулся угасать в темноту.

Теперь в ритме опережать удары сквозь, вопреки тесноте, рубя ее, пропуская и делая шаг: – сечь!

Сечь, когда не надо разбивать щиты и отбивать оружие врага, а рубить прямо по нему. И он это знает вместе с тобой. Он пока еще живой. Но все таки труп. Безсмертных не бывает… Или…

Вон впереди Атик. Жив.

 

 

 

Когда все закончилось, он ходил по сожженному лагерю с таким лицом, что подходить явно не стоило.

Мокро светало.

По степи, пугая просыпающиеся травы бродили продрогшие сны.

Не обратив внимания на мою торчащую над степью неподвижность, в нескольких шагах какая-то птица перебежала тропу. Ныряя в лабиринтах травы, она на секунду выглядывала, ловко раздвигала стебельки и клювастой мышкой бежала дальше – (я обогнал ее взглядом) – в сторону свернувшегося на земле человека.

Человек шевельнулся. Птичка дернулась и опять с короткими остановками побежала к спящему. Скакнула на ветку и замерла…

Ее чудо – ненаучившийся за лето летать птенец валялся раздавленный.

Птица прыгнула на голое плечо и крикнула на всю степь. Спящий вскинулся, высоко подбросив перепуганный серый комочек и сел, ничего не понимая.

Подумав, встал. И не спеша пошел искать своих, шаркая по траве, внимательно и с каким-то интересом глядя себе под ноги.

 

 

 

 

Теперь можно побыть одному.

Никого нет. И наши и боспорцы кто мертвецки уснув, кто уснув мертвецом, остались там – за спиной.

“Хорошо бы тоже где-нибудь упасть”.

Мимо недостроенного загона для скота, мокрых досок, по которым топчется, скользит, забытая корова.

Подальше отсюда – в степь.

По скользким волнам заросших рытвин.

Правой ногой ступил как в островок – в уже начавшую заростать рану прошлогоднего костра. И вдруг едва успел – выгребная яма.

Чуть не соскользнув в эту вонь, поднялся.

Вчерашний дождь наполнил ее до половины. В воде лицом вниз плавал ребенок, а вокруг – белые трупы глистов.

“Скорее”.

Поднял стекло еле успев глотнуть холодного воздуха.

Надо отойти, но нервы холодом по коже косятся на яму.

Путаясь в траве побрел обратно.

 

 

 

 

Навстречу, откуда-то меня заметив Аер и архонт Нисохом. Спешит. “А сам же должен быть в Танаисе”.

–        Что в городе? – спрашиваю и одновременно стараюсь раздавить только что увиденное по самым своим глубинам. У архонта через выжженное пятно на плече видна рука: – Так что?

–        Сейчас. – Нисохорм выдохнул-вздохнул: – Только ты уехал, глава городского Совета и посол были мной арестованы. Посол покончил с собой. Второй, если надо покончит тоже. Лишь одна воинская часть выступила против, но и она сегодня рано утром сдалась. Город наш. И я сразу сюда.

Как тут? Я видел пленных. Что думаешь делать? – обрисовав и доложив картину, архонт не отводит глаз. А Аеру рядом кажется вообще неинтересно.

Но в воздухе чем-то пахнет…

Вырвал из этого запаха семь букв и выдохнул до головокружения:

–        Рас – черчу в воздухе: – пять.

–        Как-как?

“Пойди посмотри сам “как”, туда где я сейчас был”, – непроизвольно мотнул головой в “ту” сторону, опустил глаза, нашкреб сил, поднял:

–        Рас-пять! – жест повторяется и лишь тут замечаю что говорю по-русски. Но по Нисохорму понял, что он понял.

–        Зачем же так?

–        А мне так хочется. – способность думать и по-гречески вернулась, но чувствую что надо дать поблажку:

–        Из пленных я думаю человек пять надо отправить на Боспор. А остальных…

Все…

Капитан. Выполняйте приказ.

Аер отошел на несколько шагов. Заметил что-то в траве, нагнулся, и охнув только тут давшим себя знать сломанным ребром, выпрямился. В руке – короткая стрела – прибивать к крестам вместо гвоздей.

“Забавно, если гвозди будут с буквами”.

Нисохорм повернулся на этот приглушенный вскрик и убедившись что фигура удаляется, обернулся обратно:

–        Ну как?

–        Что как?

–        Ты применял свое…

–        Оружие?

–        Да.

–        Нет!

–        Совсем?

–        И так управились.

–        Ну может так и лучше. – архонт задумчиво потер прожженное место: – Тем неожиданнее для Боспора станет следущая встреча. – он поморщился, отогнул ткань, глянул туда, еще раз поморщился и перевел взгляд в степь:

–        Теперь, когда я стал первым человеком в городе, я могу официально передать тебе отряд. О Боспоре поговорим потом.

Когда думаешь выступать?

“Как управимся”. – зло подумало уже принятое решение. А вслух: – В полдень.

 

 

 

 

В полдень потеплело и войска построившись, зашагали прочь – к Танаису. Всадники, пехота медленно уходили. Разглядывая в белых клочьях позднего утра сорок пять диких крестов с прибитыми к ним стрелами телами, стоявших на месте бывшего скифского лагеря и ровными промежутками постепенно терявшихся над туманной степью.

 

 

 

 

Маленький вопросик – “Где ты был?” увидев меня, мою обгоревшую одежду так и остался невыговоренным.

Опомнившись, девочка ухватила меня за руку и потащила в комнату. Забывая буквы, заспешила скороговоркой:

–        Тут так страшно было ночью. По городу люди бегали. А тебя не было. – склонила головку чуть набок и укоризненно смотрит.

–        Больше не будут бегать.

Вон видишь, – я показываю в окно: – На улице три солдата в синей форме?

“Да”.

“Это они нас охраняют”.

Отхожу и падаю на кровать. Чувствую что любопытство ребенка не удовлетворено.

“А расскажи где ты был. Дрался?”

“Расскажу если поцелуешь”.

“Нет”. – головка коротко взмахнув, гордо выпрямляется: – “Ты опять начнешь” – и через секунду жалобно стонет: – “Ну расскажи”.

Делаю вид что не обращаю внимания и специально медленно расстегиваю бронежилет.

“Ой, что это у тебя?” – ручка тянется, но боится дотронутся к груди рядом с плечом, куда ударило боспорское копье.

“Прикоснись!”

“Тебе будет больно”.

“Разве от тебя может быть больно? От моей маленькой мне всегда только приятно”.

“Тебя хотели убить?”

“Не знаю. Наверно”.

“И что ты ему сделал? Ну, говори”.

“Ничего”.

“Как?”

“Его убил кто-то другой. Отрубил руку вместе с плечом. Какой-то Саат, что-ли. Из нашего города”.

“Похоже как ириного брата зовут… А где вы дрались?” – ребенок упорно хочет доделать то что не удалось боспорцу.

“В степи. Там. За городом”. – ноги уже засыпают. Затягиваю их к себе на кровать. Еще несколько последних толчков, и я на подушке – на середине кровати.

“Так поцелуешь?”

“Сейчас не хочу. Может когда спать будешь”.

“Врешь ты все”.

“Нет!” – будь на пару веков позже и она бы закрестилась.

“Ладно, забирайся”. – она послушно залазит на кровать, усаживается подогнув ножки ко мне лицом. Вот захотелось чуть поудобнее – колени на мгновенье разбрелись в сторону – и мне все видно.

“Нет. Ложись головой сюда, на грудь”.

“Так ведь…”

Но я прижимаю ее к себе и волосики ничуть не больно щекочут плечо и здоровенный синяк. И маленькая послушно оставляет легкую тяжесть на месте. И только тихонько что-то бормочет моей руке уже задремавшей у нее во впадинке живота.

 

 

 

 

 

 

Неделя. Такая же как и предыдущие. Следующая можно сказать наперед: потянется теми же скучными днями.

Как долго они тянутся.

“Особенно для девочки наверно”.

Дождь, ветер, грязь, …дождь, ветер, лагерь, …колесница, кресты, кресты под дождем, выходной, … “Не хочу в школу”, ветер, … “как хочешь”, лагерь. Крезанутся можно от всего этого.

Ни вчера, ни сегодня маленькая ученица в школу не ходила – попросилась на каникулы: “устала”. Зашедшего строго по расписанию – в воскресенье Нисохорма убалтывала наверно минут десять и архонт поломавшись перед ребенком, с понедельника отпустил своего заместителя по отряду в отпуск.

Уговаривать девочки умеют.

Вот только на свою беду или радость – неясно. Это же надо было вчера случиться “та-ко-му…” Нет, когда еще пол часа поуламывав переданного самим архонтом в ее личное распоряжение хозяина и поехав с ним в степь: к крестам, на то место – ведь в школе мальчишки рассказывали, и там с холма – ближе он не пустил, увидела распятых на пепле, это было еще не страшно. Но потом, когда возвратились в город… шли одни, по пустой улице…

–        Нисохорм…

–        Что? – Маленькая вздрагивает.

–        Нисохорм просил тебе передать, что приглашает нас на обед. Пойдем?

–        Не-е. Что-то не хочется, – девочка действительно устала.

–        Поиграешь с его сыном, – и я делаю небольшую проверку: – Он ведь хороший мальчик, в прошлый раз вы так весело вместе играли: “…что я чуть не здох от зависти”.

–        Да ну, – тянет ребенок и морщится, чем и заставляет мою до трещинок напряженную грудь разжаться и облить ребра свежайшим настоем кислорода. Девочка поясняет: – Он в носу ковыряется.

“Прекрасно мальчик. Ковыряйся дальше”.

–        А последний раз он меня спросил…

–        Ну-ну, продолжай…

–        …Кто я тебе такая.

–        Да?

“Милая моя, через десять лет: мне за тридцать, тебе около двадцати и ответ был бы естественным, а пока…” – Ну и что ты ответила?

Девочка сожалеет о сказанном:

–        А ничего не сказала.

–        Правда?

–        Правда. А что надо говорить?

–        А что бы ты сама хотела?

Ребенок подумав, начинает сердится. Теребит одеяло: – пальчики наверно показывают как бы они хотели меня задушить.

Но все таки еще немного поразмышляв и вероятно найдя какой-то ответ, оставляют одеяло в покое.

–        А может пойдем к тебе в лагерь? Там интересно – тебя даже взрослые дяди слушаются. А я из арбалета выстрилю.

–        А опять пальчик прищимит, будешь плакать.

Маленькая вдруг находит и загорается:

–        А на море?

Пошли гулять по морю.

Там никого нет. Пройдем через город и будем ходить по… как ты говорил?…

– По замурованным волнам.

–        …да, по замурованным волнам.

“Запомнила же”.

–        Оденешься сама?

–        Ага.

 

 

 

 

–        А мы на море идем, – обгоняя девочкины шажки скатилось старику на вздрогнувшую голову.

–        А-а, – непонимающе, стараясь выглядеть понимающим, выдавил он пробуя все таки понять такое оживление разбившее его дремоту.

–        Будем строить снежную крепость или в снежки играть, – маленькая спрыгнула с нижней ступеньки.

–        Ну-ну, – старик поднял глаза и на меня: – На море…

Может пирожков возьмете? На дорогу.

Я молчаливо подхожу к стойке – он начинает суетиться – “удивительно до чего полезный старикан”, – и порывшись в своих невидимых начальству из-за высокой перегородки кладовых, отдуваясь, вытащил тяжелый лоток.

Беру три штуки:

–        А ничего, еще теплые.

Девочка остановилась в дверях всем своим видом поторапливая.

Лоток прибирается:

–        там же сейчас скучища –

Пока ребенок прячет один пирожок в карман, наш седой ангел-кормитель прячет лоток обратно в недра стойки.

–        А ничего, еще теплые… и ничего не скучища, – обрывает разговор сладким укусом маленькая. Пережевывания задираются вверх: – Пвафда?

–        Правда, правда, идем.

 

 

 

 

–        А как пойдем?

Через базар или напрямик? – подходя к нужному повороту интересуется маленькая.

Мы минуем не нужную улицу:

–        Напрямик, там меньше людей.

–        Это как вчера? – два испачканных пальчика на ходу успевают на мгновенье опуститься, чиркнуть по гадкому, просевшему сугробу и вытираются об мех шубки.

–        Как вчера, как вчера, – мне наплевать на детские намеки: – Не беспокойся, того что было вчера от меня больше не увидишь.

 

 

 

 

Вчера, после того как колесница была отпущена, прогулка по городу тоже продолжалась пешком. “Больше ради девочки конечно”.

… Было пусто – ни одного человека.

Ветки редких деревьев над головой под ногами резались в дребезгах луж. Только ведомый своим маленьким поводырем хозяин ничего этого тогда не замечал.

Ослепленные глаза в предчувствии чего-то глубоко дышали неизвестностью. Наверно воздух вчера стоял какой-то не такой.

Даже вспоминать противно.

В зрачках сметая окружающее: деревья, стены домов, улицу и небо неслись мутным потоком прошедшие дни… Куда-то подевались все ориентиры и когда даже мостовая перестала прощупываться, пришлось остановиться.

Лишь тогда начало постепенно светлеть, но не надолго…

Мы оказались в тупике. Две ладошки сжимали бесчувственную руку – но выхода не было.

Потом пригоршнями век глаза хватали что-то на углу пытаясь выбраться по свалке мусора и дергались оттуда – нет, не то, стучались в чужие ворота, и тут же плевались ресницей.

А потом было четко-четко:

Крыши, крыши (девочка дергала руку, но посмотреть на нее не было сил), противное небо неба.

Глаза срывались, бегали не имея сил закрыться, то улетали то приземлялись, судорожно – как голодный протухшее впитывали открывшиеся им дома, небо, пытались спрятаться под ногами, но и серую мостовую, складывая все это в невыносимый комок где-то у горла.

А тот уже начинал подниматься вверх и глаза устало туманились, но чтобы не было пути назад затягивали внутрь последними усилиями какую-то гадость, кажется тучи… и надпись на стене.

Эта горечь раздавила горло – сколько не сглатывай – безрезультатно.

Выручили глаза: их затошнило сухим плачем.

Только сквозь глубокие вздохи к небу было слышно что чья-то удивленная жалость гладит мне ладонь…

 

 

 

 

С утра похолодало. Со стороны улицы белого моря дул ветер и стены домов “пригаванийской” улицы сплошь покрыты блестящей коркой застывшего ночного дождя.

Маленькая идет – где-то подобрала палку и на ходу драмсует этим окоченевшим орудием по застекленным стенам. То оставляя белые разрывы вмятин, то неглубокие –  но в несколько метров царапины; в другой ручке доедается медленный пирожок.

Гавань пуста.

Лишь какая-то фигура стоит одиноким наблюдателем за застывшим морем у самого причала высматривая, наверное, заблудившийся в этих местах ледокол. Другие корабли не могут плавать в это время года. Увидела нас и пошла прочь.

Вытащенные на зиму корабли стоят в пустых полу-доках несколькими остромачтовыми рядами в небо.

Одному – самому грузному и особенно не красивому не хватило места и он так и остался зимовать до середины вытащенный на берег одной половиной расхлюпывая по кромке кормы незамерзающую вокруг него воду.

Зимнее море.

По замеревшей, пустой гавани мы спускаемся на его снежный лед.

Несколько секунд неуверенности в его прочности прерывается детским – “Идем туда – далеко…” И девочка бежит вперед.

Она отбежала на безопасное растояние и остановилась обернувшись – что он – застывший, неподвижный на фоне мрачно остывших набережных зданий будет делать.

Одна, на море.

Моментально придумываю и под детский леденящий и без того ледяное море крик, пригнувшись бросаюсь за своей неосторожной жертвой как волк-одиночка.

“Убежать от него побыстрей” – ребенок с бесполезными усилиями проваливаясь в снег применяет всю сноровку полученную на уроках гимнастики. Но в лагере учат лучше и растояние неуклонно сокращается.

Остаются последние метры и из догоняющей глотки за спиной вырывается ужасающий (ножки на бегу едва не подкосились), торжествующий – куда там песням которые он слушает, рык.

Маленькая визжит и изо всех своих ослабевших силенок стремиться напоследок побольше навспарывать снежный живот парализованной воды.

Несколько громадных прыжков и визжащая добыча валится вместе с преследователем в снег. Я тыкаюсь пастью в рысью шубку-шкурку. Девочка переворачивается подо мной – игра окончена, и хохочет. Радостные щечки, носик и подбородок – в белых ошметках.

Она выкарабкивается из под привставшей тяжести и как недобитый зверенок – на всех четырех: – неудобно, но это последний шанс, пытается ускользнуть.

Еще один бросок, моя рука хватает неуспевшую ножку, – тяжесть наваливается снова и жертва сломлено застывает – только ручки пытаются защитить лицо от свирепых клыков.

Страшные лапы просовываются под живот и мы начинаем кувыркаться по снегу одним серо-черным клубком.

Небо-снег-синее-белое-снова синее: – два лица задыхаются друг в друга.

Выбрав очень правильный момент останавливаю это “ледовое побоище”. Мой победитель сидит сверху и не спешит прикончить поверженное тело. Только ручками уперлась в грудь.

Схватка окончена. Убитых нет. Один взят в плен.

Поднимаемся. Я оглядываюсь:

По снежному льду сюда за нами пришли лишь наши следы и перекатывающиеся матрицы двух спин.

Издали Танаис и не кажется таким мрачным как на самом деле.

Девочка все еще прерывисто дышит.

Я тоже не спешу прийти в себя: – “Еще бы чего-нибудь придумать…”

–        Здорово вообще. А?

–        И мне, – отозвалась маленькая.

–        Глянь, на солнце не больно смотреть…

–        Правда. – согласилась она через секунду.

–        А вон там, – на противоположной стороне, – …Если бы сейчас проплывала лодка пустая, и без никого.

–        По снегу? Значит она снежная.

Представление такой сюрреалистической картины толкает глубже:

–        Только ее не видно. А вот если бы она сейчас плыла под нами, подо льдом…

–        Подледная лодка? – уточнила маленькая.

–        Подводная. Она называлась бы подводной.

–        Может…

–        Ты ничего не слышишь?

–        Что, она под нами? Под ногами?… Трещит…

“Действительно трещит гад”.

–        Черт, это лед.

За треском сразу появились трещины.

–        Мы на промоине. Бежим отсюда.

Давай, – хватаю маленькую на руки: – так быстрее.

И где по щиколотки и поскальзываясь, где чуть не по колено в снег едва не падая, (когда горло уже сказало: хватит) выбегаем на твердое место.

–        Успели. – она быстро спрыгнула.

–        Только ноги промочили. Ну ты как?

–        И я тоже…

 

 

 

 

 

–        Ну забирайся на кровать – отогревайся.

Сам отхожу к окну:

–        Завтра в школу пойдешь?

–        Нет. – устало тянет ребенок.

–        Почему?

Ответ, подумав, соглашается произнестись не сразу:

–        Ну… –

Дальше следует мое – “а, наплевать”:

–        … на прошлой неделе два мальчика целовали двух девочек.

Мысли в башке поливают асфальт:

–        А что же они не пожаловались учителю?

–        А он их сам заставлял это делать. За плохие ответы.

Отворачиваюсь от черной гадости, которая мокнет под окном. “Значит пускай учатся лучше”.

В промежутке между слезящимися от сквозняка морганиями, маленькая на мое оборачивание к ней успевает лишь оторвать ладошку от колена неудобной ноги под собой. Начинает вытягивать затекшую ступню, – и плотояднейший из взглядов замирает, застывает в увиденном. Стоп кадр. Стоп. Ст…

Домашнее платье лежит на кровати. Девочка осталась на подушке с другого края.

Подхожу. Сел рядом.

–        А еще…

Медленно, медленно потянулся к ней.

Она спешит воспользоваться моментом:

–        …так я завтра в школу не пойду?

–        Не пойдешь! – ладонь останавливается между сжатых коленок. Маленькая смотрит так внимательно, что было бы преступлением продолжать.

–        Слушай, а ты мне расскажешь про ту картину? – вдруг взбредило ей в голову.

–        Какую еще картину?

–        Ну ту, последнюю, которую ты у меня в альбоме нарисовал.

–        Расскажу как-нибудь. Только не сейчас. В другой раз. Хорошо?

Она пожимает плечиками.

“Если тихонечко, то можно дотронутся снова”.

–        Ты опять? – возмущается палач моих хороших настроений.

–        Что? – рука не убирается: – Я тебе очень надоел?

Мы сидим еще немного.

–        Что?

–        За этот месяц, – уточняю я.

Маленькая опускает головку – “в самом деле” – чего только не было за этот месяц… – Уставилась в колено сидящего рядом, ожидающего допросчика… И не в силах поднять глазок – “на него, на эти дни” – вдруг замотала: волосы не больно посекли лицо. Все же посмотрела вверх – на меня:

Подлый хозяин со своим особым взглядом прямо ей навстречу молчит.

–        И все таки с другими девочками такого не делают.

–        Да-а?

А ты откуда знаешь? Ты что, их об этом спрашивала?

–        Да.

–        Сумасшедшая. Надеюсь о себе не рассказывала?

Она смотрит – в маленькой головке вертится куча догадливых идеек:

–        Расскажу, расскажу. И девочкам расскажу, – личико для убедительности кивает: – и…

–        …и учителю расскажу, – идиотски передразниваю я.

–        Нет. – она замолкает: – ему не скажу

Он какой-то дурной.

–        Ну тогда по дороге в школу всем прохожим.

–        Да-да-да,  – подхватывает маленькая.

–        А что же? Может прямо сейчас?

Вот окно. Кричи.

Она смотрит так, чтобы можно было подумать что она решается и затем пытается встать. Я не удерживаю.

–        Ага, ага, – только подбодряю: – а заодно крикни: Все под знамена Спартака, Руки прочь от Танаиса и Свободу рабам, – может кто и поддержит.

Это все таки сбивает ее с толку.

Сжалившись, обрываю паузу своим падением рядом с маленькой ножкой и переворачиваюсь на спину: “в таком положении – я ниже – она выше”, девочка чувствует себя более менее на равных. Она расслабляется.

Мне только того и надо.

Маленькая обдумывает сказанное (ведь маленькая еще, как она может такое обдумывать) и ведь знает что я буду сейчас делать и все равно будто бы вдумывается – внутрь себя.

Я словил и запихнул холодок детской пятки на собственный живот.

–        А угадай, что мы будем сейчас делать?

Девочка сперва пожимает ладошки и догадывается:

–        Не хочу. – захваченная в плен ножка старается вырваться, я сжимаю крепче и ей на помощь устремляется вторая:

–        Не хочу… не хочу… не хочу…

Я не выпускаю:

–        Не хочешь угадывать или делать?

Маленькая оставляет попытки и кривится:

–        Делать.

Заранее придуманное: – А если я буду осторожно? – заставляет ее насторожится:

–        Это как?… – она в недоумении: – …и туда не будешь ничего?…

–        Нет, не буду. – я настойчиво жду: –

Девочка недоверчиво приглядывается.

В качестве доброго жеста освобождаю ножку – она тут же сбегает.

Но что-то в ребенке уже сдвинулось:

–        И делать больно не будешь? …поклянись.

Спешу: – Чтоб я съел свое ухо. –

Звучит убедительно. И все же она еще опасается:

–        Да?

–        Да!

И чуть тихо – скорее видно чем слышно – из маленьких, слабых легких, которые я иногда в порыве безобразной нежности обхватываю руками, прижимаю к себе, просачивается:

–        Тогда – да.

Я наклоняюсь в глубину ребенка, в то место вздрогнувшей теплоты – “у тебя пальцы холодные”, куда после страшной клятвы прикоснулась рука.

Еще одно прикосновение выводит ее из оцепенения и она только пристально следит за движениями рук по ней. Немного отстраняюсь: одежды – (как правильно) – нет.

Целую в самое узкое место, и ниже. Касаясь мелко сжимающихся от страшного доверия коленок и затянувшейся трещинки – месту вечного поскальзывания моих мозгов, можно лишь затянуться маленькой – кое-как выпрямиться и поцеловать в волосы, а потом только отовсюду вызывать, задыхаться невесомостью.

“Сегодня ночью мне по моему приснится что кажется я понимаю лесбиянок”.

 

 

 

 

 

 

“Вот это да. Вот это люди ко мне по утрам заваливаются”. Атик с Сидинисом о чем-то переговариваются и ждут пока оденусь… Но какого черта в такую-то рань?

Маленькая еще спит. Укрываю ее с головой:

–        Потише. Не на плацу.

Что у вас там?

–        Нисохорм вызывает. – понимающе оторвав взгляд от укутанного комочка на кровати вполголоса сказал Сидинис.

–        Вызывает? Ну начальничек…

Он в лагере?

–        Да. – капитан чтобы говорить тише ступил на два шага ближе и злобно глянул на недопустимо шаркнувшую при этом сандалию: – И не он один. Ночью приплыл человек. Софист Исид.

–        Я этим не увлекаюсь.

–        И напрасно. Крайне умный дядька. И к тому же из Боспора.

–        Ах даже так?

–        Только это не официально…

–        Иначе мои ребята бы его уже разорвали, – перебил капитанский шепот Атик.

–        Так это посольство?

–        Нет. Нисохорм сказал что все тебе объяснит и ему нужно с тобой посоветоваться.

–        Ладно. Значит так. Вы пока спускайтесь вниз – я покуда оденусь, то, се, – подзадержусь.

Атик вышел, и Сидинис проводив его глазами подошел вплотную:

–        По моему это перебежчик, – строго сказал он.

–        Шпион?

–        Да вроде не похоже. Слишком гордо держится.

–        Если приехал не с пустыми руками и его идеи совпадут с нашими, то выслушаем.

–        Но ты все таки будь поосторожней, – прошептал капитан.

–        Ладно.

–        Идешь, нет? – окликнул с лестницы скиф.

–        Давай, а то он всю улицу разбудит.

–        Не задерживайся, архонт просто места себе не находит, – и Сидинис выставился за дверь.

 

 

 

 

 

“То-се” оказалось осторожным поцелуем в теплую макушку.

Натягиваю наш общий свитер и выхожу на лестницу.

Судя по сдержанным захлебываниям внизу, запирательства не нужны.

Спускаюсь.

–        Там к Нисохорму сегодня прибыл…

–        Я уже знаю Андроник, спасибо.

Да ты ешь, ешь, только потише – она еще спит. Можешь не торопиться. – прохожу за спиной завтракающего раба.

Сдержанная полутьма зала оборвалась выходом наружу.

 

 

 

 

Всю дорогу до лагеря офицерская тройка следила за тучевыми скоплениями над городом и пробовала угадать – совпадут ли идеи приплывшего с Боспора с “нашими”.

 

 

 

 

 

За окном идет дождь и третий час от него прячась в капитанской комнате зреет заговор.

–        Я, – софист Исид поворачивается к главному зачинщику: – сразу предполагал что тут что-то не то. Еще когда этот ваш, как его…

–        Зидик?

–        Да, офицер Зидик, а потом еще те кого вы отпустили из степи – говорили странные вещи, я уже тогда начал задумываться, но действительность, разумеется, превзошла все мои ожидания… Конечно. Если бы я раньше знал с чем здесь столкнусь – что здесь увижу и услышу, то подумал бы сразу как приехать в Танаис не  пустыми руками.

Пока же мне приходится лишь заявить, что я в отличие от царя вполне способен здраво оценивать возможные перспективы… А подкрепленные удивительными доводами – тем более.

Скиф из угла смотрит на окончившего речь софиста и ухмыляется наверно на счет “доводов”.

–        Напрасно скалишься Атик. Дело очень серьезное.

Варвар прекращает отсвечивать зубами и делает рожу соответствующую “серьезному делу”.

–        Ну в общем то понятно, – обращаюсь уже ко всем: – И если нет других вариантов и возражений, то должно получиться.

Нисохорм, знакомый с моими возможностями больше чем все остальные кивает головой.

–        Хотя и опасно, – добавляет Сидинис, и тут же поправляется: – Рискованно.

–        А ты что думаешь?

Задумавшийся капитан фаланги стряхнув молчание и отпустив рукоятки кресла мечтательно предполагает что:

–        Уж если получится…

–        Значит дело решенное, – заканчиваю я и Атик встает первым:

–        Вечером я еще зайду с Фазодом.

–        Да. Я всех соберу. Обговорим подробности.

В дверях скиф поплотней запахнувшись в плащ эдакой добровольной жертвой дождю выходит наружу. Остальные что-то не торопятся быть мокрыми героями.

–        Исид.

–        Да. – боспорский политик повернулся к танаисскому.

–        …Ты когда вернешься обратно, что собираешься докладывать?

–        Царю? Ну что-нибудь придумаю. В общих чертах естественно.

Можно сказать к примеру что я как и намечалось прочел перед народом пару своих речей. Поведаю что в Танаисе вроде бы спокойно, посоветую не торопить события. О том чем я был удивлен здесь, я разумеется не стану распространяться. Да мне и не поверят.

–        Все правильно. – Нисохорм покивал.

–        Ну что вы тут, еще не насовещались?

–        Наше второе пришествие притопало, – отрекомендовал архонт вошедшего капитана арбалетчиков: – Никак не может выпросить у своего плотника для нас нормальную погоду…

–        А главный тут? – не оскорбился с действительно мокрыми от дождя плечами офицер.

–        Я здесь. Какое дело Аер.

Капитан отвернулся от Нисохорма в нужную сторону:

–        Там тебя один приятель спрашивает.

–        Прямо сейчас?

–        Так. Он из наших – не гражданский – из солдат.

–        А это что, не может подождать?

–        Я так и говорил – у вас закрытое собрание, а он начал что-то про какую-то школу.

–        Про школу? – “ну тогда не про какую-то. Наверно Иркин брат…”: – Ребята, – я встаю: – Мне нужно вас покинуть.

–        Что-то важное? – забеспокоился софист.

–        Скорее личное. А ты… – заметив капитанскую попытку меня сопровождать, я останавливаю: – Давай-ка просушись хоть. Архонт тебя введет в курс дела.

А вечером все вместе мы еще обсудим, все наши планы на весну. Да. И не забудьте там составить план Пантикапея.

 

 

 

 

 

 

Посмотри – вот будоражат

волны море глубоко

И вокруг вершин Гирейских

круто стали облака –

Признак бури. Ужас душу

неожиданно берет.

 

Весна. Седьмая декада.

Уже два дня семь кораблей идут на Боспор.

“И разумеется без скифа”. Атик узнав толщину дна корабля, по варварски, будто первый раз задумался над этим, наотрез отказался плыть вместе с пехотой: – “Как? Целых два дня быть в четырех пальцах над смертью? – Не смогу!” – как ребенок. В конце концов отправился с Фазодом в обход.

Атику вообще многое прощается.

Конница вышла на две недели раньше и сейчас по идее идет где-то впереди вдоль моря. На Боспор.

Сегодня вечером его столица – Пантикапей. И если все нормально и расчеты правильны, встретимся с нашими около города сегодня.

 

 

 

 

Быстро темнеет. “Только бы Фазод успел…” Вон на горе сегодняшняя цель.

Небо уже коснулось городских крыш и только полоска где-то далеко за горой еще довольно ярко смотрит в спину Пантикапея. Калеча волны занимаем бухту.

В городе что-то не то, и постепенно это “не то” становится похожим на пожары. Что за черт. У Исида проблемы, что он начал раньше?

Нас заметили.

Из юго-западных ворот вылетел всадник и поскакал к бухте. Почему-то один.

Конь только начал притормаживать, а человек уже спрыгнул и ему указывают в мою сторону. “Наш”. Подбежал:

–        Я от Фазода, – он выплевывал слова.

–        Вошел в Пантикапей? – мне стало плохо: – Без меня?

Кивок.

“Что теперь…”

–        Строиться! – голос взвизгнул через плечо: – Немедленно к воротам!

“Фазод там что, с ума сошел?”…

–        Зачем он влез один? Ну, отвечай!

–        Иначе нельзя было, – солдат оправдывается, но и так ясно, что ничего уже не исправить: – Боспорцы узнали что мы идем и начали тащить на стены камнеметы. Исид, – солдат от спешки подавился именем: – Исид понял что…

–        Влазь сюда, – я посторонился давая ему место на тронувшейся вместе с войсками колеснице. Он влез. – Продолжай.

–        Мы подошли, – так же сбивчиво, через короткие паузы подбегающих за приказами капитанов, продолжал он, –

–        Впе-ре-од, – понеслось цепляясь за копья.

–        Мы подошли когда второй отряд Исида дрался за городские ворота. Теперь мы закрепились там и сейчас ждем вас.

–        Понял. Сейчас на месте разберемся.

Подходим.

В воротах действительно идет бой.

Передние ряды штурмовиков вмешиваются и очищают вход главным силам.

“Еще не все потеряно”.

Я прыгнул, солдат за мной. На кивок подскочил телохранитель.

–        Где сейчас Исид с Фазодом? – под капающим визжащей смолой факелом разворачиваю перед всадником план Пантикапея. Разобравшись, он показывает.

Приказы капитанам начинают наше углубление в город. На небольшой площади фаланга собралась в несколько кусков, замкнула две улицы, и используя каждый сантиметр их ширины чтоб высунуть лишнее копье, двинулась.

И пошло-поехало…

Несколько коротких и быстротечных атак боспорцев отбиваются, и копейщики постепенно и безжалостно вдавливают врага в глубину кварталов. Мы движемся. Улицы заманивающе поворачивают и понемногу сужаются. На соседней наши уткнулись в баррикаду. Тяжелая пехота выходит вперед и лишенная защитной стены фаланги несет потери.

В так и не наступившей темноте горят дома.

“Наверно мы уже где-то недалеко от центра”.

И вдруг неожиданно отчаянный бросок боспорцев едва не добирается сквозь копья до щитов. За поворотом все объясняется.

Гора трупов и камней, разбитые баррикады и здания с процарапанными на стенах вмятинами. Один разбит совсем, и рухнувшей стеной просыпался на пол улицы. Исид выкатил камнеметы и бьет вдоль. И мы выносим боспорцев под эти удары.

Не давая пехоте противника подступать к машинам со спины, судорожно бьется скифская конница. Мечется между камнеметами и неотвратимо наступающей с другой стороны баррикадой.

Мы разворачиваемся и выживаем врага из соседнего переулка между двумя улицами. Видно как лихорадочно бегают у камнеметов люди Исида. Не сразу понимают, что спасены.

Копейщики раздвигают дорогу.

Какая-то перемазанная сажей и кровью рожа протискивается мимо. Ору прямо в нее:

–        Где Исид?

–        Там. В том доме.

Фаланга двинулась вдоль улицы заменяя выдыхающуюся конницу Фазода. Останавливает наступление противника.

Из искареженного дома выбежал Исид. “Едва узнать”. Увидал мой выглядывающий над другими шлем и ко мне. Кажется еще не разучился соображать в этом аду. В непривыкшей к таким ситуациям руке – меч. Защитных доспехов – никаких. “Все таки он в своем уме?”

–        Немедленно. Немедленно в царский дворец! – его голосу перебили хребет.

Мы теряемся в череде команд. Наших, боспорских. Перестроения. В каждом переулке фаланга ищет слабость сопротивления. И не может найти.

–        Пока не поздно, – Исид уже не владеет собой.

Я не могу понять.

Откуда столько боспорцев.

–        Царь вызвал подкрепления, – угадывая кричит мне в “ухо” софист: – это свежие части. Входят в город с другой стороны. К нам тоже сегодня должны подойти на помощь. Феодосийцы.

Давка возрастает. Наши дерутся уже кто где. Отдельными островками в гуще врагов. С боспорцами происходит тоже самое, только они погибают чуть быстрей чем наши. Бессильные арбалетчики пытаются давить в спины передним рядам стараясь усилить то ли напор то ли давку.

Теснота еще та. Оглядываюсь.

Головы. Копья торчат над ними в разные стороны боясь опускаться.

С соседнего квартала к улице постепенно подбирается огонь. Оттуда тоже давят люди – без оружия. “Плохой признак”.

Сзади за шлем ухватился крик и повернул мою голову в свою сторону.

Боспорцы разобрали баррикаду, и под уклон медленно поворачивая огромными колесами, катится пущенная с того конца улицы громадная машина. Непонятно для какого способа убийств она предназначалась, но сейчас давит всех подряд довольно качественно. Странно как до сих пор не остановилась об тела. “А останавливаться похоже и не думает”.

Паника.

С ее пути люди спешат раздавиться об стены и давят, давят друг друга не хуже самой машины.

“Да откуда же это?” Люди напирают все сильней.

Крик: – Феодосийцы подошли, – обстановку ничуть не разряжает.

Мои одинокие всадники на сумасшедше-носимых толпой конях плавают над блестящими огнем соседних домов шлемами пехоты.

“Неужели так всегда берутся города? Сколько погибнет… – сознание вовремя вспоминает и о своем существовании: – сейчас вот проломят голову или грудную клетку – никто и не заметит”.

“Ну уж нет! Быки не будут лизать свою кровь”.

 

 

 

 

Ко мне прибивает Исида. Машет на соседний дом. Штурмовики кое-как освобождают нам проход и мы по камням и трупам – влезаем. “Десятка три, больше не нужно.” – и Исид ведет нас по кривому коридору показывая дорогу.

Поднимаемся, опускаемся, вновь поднимаемся по лестницам. По чьей-то мятой крыше: с правой стороны продолжает идти бой, с левой пустой двор, – идем и поскальзываемся на гладкой черепице. Еще лестница, похожая скорей на разрубленный ступенчатый колодец. И выходим на открытое пространство у стены.

Совершенно свободно.

Софист ведет дальше. По узким ступеням – и мы на городской стене. Никого.

“Внутрь, внутрь,” – Исид опять углубляется в каменную темноту.

Идем какими-то пристройкам, переходами. Направление понимается очень условно. “А если это только хорошо разыгранный спектакль и Исид нас подставил… Заведет куда-нибудь…” Вот мы опять начинаем приближаться к центру, “кажется”. Еще один поворот. И вдруг натыкаюсь на боспорца.

Так и не успев узнать кто перед ним он врезался грудью в короткий меч, отступил в предмогильном непонимании давая дорогу и съехал вдоль стены на пол.

Выскочил еще один.

Мечем только гулко чиркнул по шлему, и тут же начал безопасно отступать с раздробленным стрелой – в упор плечом.

Исид тащит за рукав – почти пришли. Поднимаемся по ступеням, софист  открывает двери и вбегает первым. “Неужели этот ступенчатый бред кончился?”

Проходим в пустой зал, на второй этаж. Значит мы уже во дворце? В одно оконце видно внизу огромную площадь зала с бегающими людьми. Отрываюсь – нам навстречу бежит человек двадцать – царская охрана. Поэтому даже штурмовики не сразу с ними справляются. По лестнице колодца – вниз, и вбегаем в царские палаты.

Этот человек стоит в окружении пышных кретинов и охраны. “Похоже мы пришли”.

Теперь быстрее…

Те поворачиваются к нам и у многих редко вынимаемое оружие уже обнажается драгоценной сталью.

Навстречу им, два раза зацепившись, снялся с плеча АКМ.

Мои люди рассыпаются по залу.

Пространство для атаки занимает первый подбегающий…

И в грохоте пятерки первых пуль своим падением опрокидывает у всех все представления о видах смерти. Ствол переводится от трупа на живых. Грохот бьет во все стороны. И кажется во все стороны летят и пули. Разбивают мрамор, фрески, рикошетят по нескольку раз. Еле держусь чтобы не лупить вкруговую – лишь бы поскорей. Но чувства падающих – их предсмертные движения пробитые красными пятнами по одежде все таки до ужаса четко – “на всю жизнь” вбиваются в глаза и через сдавленные крики – в уши. Их поднявший со сна голову, еще не понимающий, но уже со смертельными ранами ужас передается и мне. Будто мы – связанные трассами пуль – одно целое.

Валятся, валятся.

И царь было кинувшийся к колонне, рухнул, так и не поняв причину, вид, факт своей гибели. Все.

Подхожу – да, это он. Складки парчового халата раскинулись и с отвращением боясь намокнуть, плавают по луже крови своего хозяина: – мертв.

Никакой схватки вокруг нет. Трупы кажутся дымящимися и между ними потрясенные скоростью и криком прошедшей мимо них по залу смерти, бродят танаисцы.

Очнулся, и запрещаю преследовать оставшихся в живых. Сейчас каждый из этих уцелевших боспорян стоит десятка наших всадников.

Ночные кошмары в целом, закончились не сразу.

Под утро кое-как удалось разобраться с частями и наладить связь. Конечно только в этом наше преимущество. Пришедшим в себя войскам постепенно удается отжимать противника к тупикам городской стены.

Каждый поодиноче, они может и понимают это, но трудно где-то зацепиться не зная что происходит на соседней улице.

Утром донесли что боспорцы полностью заблокированы в соседних со стеной переулках. Отдаю приказ о прекращении продвижения чтобы где-нибудь случайно не разорвать наших позиций. А пока пусть боспорцы сами поймут всю сложность своего положения. Сейчас их мозги им больший враг чем мы.

Подождем.

 

 

 

 

Наши бродят по залу – кто рассматривает богато одетых мертвецов, кто собирает оружие.

–        Мидоний! – Мидоний оборачивается на мой крик: – Где капитан Сидинис?

–        А он в соседнем зале.

–        Позови его ко мне.

Солдат разворачивается уходить:

–        Да вон он идет.

Капитан вместе с Исидом вышли через забрызганный одной стороной кровью проем. Сидинис не в себе.

–        Что?

–        Там царская сокровищница…

–        Наполовину пустая, – перебил Исид: – успел спрятать, сволочь.

–        Сидинис. Оставь… – (а черт, скользко): – оставь несколько человек охраны – Исид присмотрит и пошли к стене.

Здесь больше делать нечего.

 

 

 

 

Город, улицы, дома – подпертые бардюрами трупов.

Наши заслоны.

“Кажется в самый раз”. Посылаются глашатаи на стены с призывом к сдаче.

Город наш.

Теперь главное.

Через издерганных за ночь гонцов первым найден капитан фаланги, и он получает приказ рассредоточится со своими частями по улицам: следить чтоб не было беспорядков.

Аеру ставится задача поконкретней: арбалетчики посылаются на тушение пожаров и еще…

–        Капитан!

–        Да….

–        Мародеров с любой стороны… Повтори…

–        С любой стороны.

–        Расстреливай.

–        Понял.

–        И если нужно не скупись на стрелы.

–        Хорошо.

 

 

 

 

Сам с Сидинисом и несколькими солдатами возвращаюсь во дворец.

Утренняя усталость поднимается к голове, и глаза режет яркостью Пантикапея занятого нами и белым солнечным светом.

 

 

 

 

 

 

Ну что там у них опять? Две сотни строителей уже пол часа таскаются по площадке, чуть не подыхают от жары, а эти идиоты на Салгире опять все запороли будто не плиты пилят а алмазы. Что, менять их через две недели? – три это много? Или отменять ночные смены ради того чтоб им легче стало подвозить камень.

Римляне и херсонесцы целый же месяц бились над самым гениальным планом города и башни приводя его в приемлемый в смысле жизнестойкости вид, все же рассчитано чуть ли не по часам, и лишний сбой в работе воспринимается главным инженером как личное оскорбление: ведь из пятидесяти этажей готово только семь.

Или с высотой две сотни метров я переборщил?, или толщину стен пора бы сбросить, ну хотя бы до восьми.

Вчерашний консилиум инженеров правда поклялся что к сентябрю успеет достроить к декабрю башню, но на римлян надежда еще та. Если бы не этот сумасшедший круглосуточный       график и личный интерес у каждого, когда мастерам платят за качество, рабочим за количество, а рабам если все будет готово к сроку обещана свобода и деньги на обратную дорогу (впрочем я их спроважу отсюда в любом случае), то все давно наверно пошло к черту. Смертельные травмы правда практически ежедневны, но это мало кого теперь смущает и рабочие продолжают упорно опутывать стены лесами, лебедками, наступая и наступая каменными метрами на высоту.

Присел, курю, на генерального инженера поглядывают кто еще не привык. “Ничего. Архонту можно все, даже то чего вы не понимаете”.

Вдруг крики за спиной принимают явно не производственную окраску. “Неужели опять кого-то задавило?”

Нет.

Не задавило, а давит.

Зидик сквозь ругань рабочих спешит в генеральную сторону.

Вот еще один строитель едва увернулся из под конской морды… А всаднику наплевать – все равно в чужом городе. Да и к архонту спешит.

Добил загнанным животным последние метры, вовремя увернулся от строительной балки, остановился.

–        Приветствую тебя, – соскочил, на ходу щелкнув коня по уху, тот мотнул башкой – с шеи под копыта соскользнул, шлепнулся густой кусок пены. Зидик стоит довольный – лицо наверно уже часа два как просит пить: – В Пантикапей пришел корабль из Таны, тебе письмо от архонта Нисохорма, – он протянул свиток.

–        Очень интересно, – разворачиваю.

Так… уважения, приветствия… дальше, а вот:

“Атик оказался прав, в том месте мы начали разработки. Половину посылаю тебе. Не самая высокая проба, ну это ты сам посмотришь. Как у тебя с солью? Я отчеканил вторую партию монет. Договорись с моим человеком, он купит столько сколько влезет на корабль. – “отлично архонт, это очень кстати” – …и еще об одном.

Архонт. Твой сумасшедший Сарад убил уже второго полисополита. И я догадываюсь почему. Если горожане тоже догадаются, твой перстень его не спасет. А в полисе уже идут слухи что ты к этому причастен. Ребенок убитого что-то рассказал и извини аналогия была заметна. Вобщем, если откроется, тебя могут возненавидеть.

                                                                                                Архонт Нисохорм”.

“Если все поймут, то пусть ненавидят – лишь бы боялись!”

Зидик тщательно выводит белые мутные полосы на конском боку. Заметил, что письмо дочитано:

–        Ну как?

–        Чуд-до-во. – от зажигалки свиток сморщил архонтово имя, пробил его сзади расплывающимся сперва слабым огоньком, и почувствовав что уж не потухнет, рухнул под ноги.

–        Ну как там у вас в Пантикапии?

Капитан с удовольствием стряхнул слюну конских мышц:

–        Нормально. Исид восстанавливает город. Лается на тебя что цемент весь закупил. Помог мне с набором в новый отряд. А я уж стараюсь делать все как у нас тогда, в Тане.

Уже приступили к тренировкам, – с гордостью заканчивает Зидик. Его принципиально пыльное лицо явно ждет похвалы.

–        Быстро рифму на слово тренировкам…

–        Заготовкам, планировкам, дрессировкам, – немедленно выпалил он и вот теперь действительно можно и похвалить:

–        Ты как всегда в форме.

Со штурмовиками надеюсь не переборщил? – я заставляю Зидика немного смутиться.

–        Ну ладно. Сейчас отправишься назад. Заедешь на обратном пути в Феодосию.

–        А там кто?

–        Аер. Глянешь как там у них.

–        Хорошо. Заеду. – он кивает: – А наши остальные? Кто по каким городам?

–        Часть всадников жарится на Перекопе, Атик в Танаисе, арбалетчики…

–        Как же, как же, знаю. – перебил Зидик: – фанагорщики-арбалетчики к нам недавно заезжали.

–        Сидинис вот недавно прислал донесение из Херсонеса. Жалуется – жители ему попались очень уж строптивые.

–        Еще бы, – офицер смеется: – с самим Боспором были на “ты”.

–        Мидонию пришлось два раза выступать перед Собранием. Убеждал их до хрипоты.

Сейчас вроде нормально, – я усмехаюсь: – кроме самого Мидония. Сидинис пишет: то липнет к нему целый день, то обижается по пустякам и ходит по городу чернее Понта Эвксинского.

Такие там у них вот интересные дела.

Вот ближе к зиме достроим этот Новый Скифский и я соберу всех наших со своими отрядами – сам и увидишь и расспросишь. Ты пока отдыхай до вечера. Я пришлю Фазода, он даст тебе новую клячу и поедет с тобой в Феодосию.

–        Хорошо. – Зидик не спеша, растягивая заученность движений влезает на недовольно захрапевшего коня. “Зимой так зимой”.

–        Давай.

 

 

 

 

Сверху зовет мастер.

Пользуюсь предлогом спрятаться от сонца в темную прохладу первого этажа. Рабочие возятся с шахтой лифта, а я поднимаюсь по лестнице.

Все тело вдыхает свежий запах раствора, а спина даже задохнулась холодком. Последний пролет…

И опять теплынь. Хотя тут уже чувствуется высота и веет ветром.

Между только начатой каймой стены восьмого этажа стоят в ожидании потолка три семиметровые колонны.

Просто не верится. Неужели я заказал такую толщину стен? – десять метров. В стене печные проходы. А то и летом от насморка не отделаешься.

Приближается мастер. Ух какой строгий.

–        Уже полдень. А я еще не вижу плит. Взяли часть запаса ночной смены.

–        Подвезут, подвезут, никуда не денутся.

Он сбавляет тон:

–        Сегодня наверно успеем сделать четверть этого этажа.

Я хожу разглядывая швы.

–        Смотри, только не в ущерб качеству, а то заставлю жить здесь же – до первого землетрясения.

–        Я слежу, – механически шаркает за моей спиной и дышит в плечо мастер: – Вот только четвертая бригада отстает.

–        Что, опять? Очень?

–        Не так чтобы…

–        Предупреди что я их в следующий раз с такой работой пошлю Перекоп в море закапывать, а пока вычти дневной заработок.

Мастер одобрительно кивает.

Я ступил на первую ступеньку:

–        Кстати. Можешь сказать остальным – зарплату получите новыми деньгами.

Спускаюсь.

Да нет, вобщем-то неплохой день.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Вся зама прошла в непривычном ощущении чистой высоты. И с права и слева – высота со всех сторон.

Лишь музыка ходила по верхним этажам башни и чтобы не было так скучно, иногда плавала между двумя парами глаз, и зима пробегала неслышно.

Всю зиму – совсем непохожую на ту – прежнюю, девочка терялась в нотном ощущении высоты за стеной и хозяйском присутствии этого странного высокого человека который мог с ней разговаривать на двух языках и рассказывал всякое… Который мог сорвавшись, вдруг исчезнуть и ходить с солдатами там – внизу. И вообще мог очень многое (не всегда правда приятное).

Маленькие детские нервы от этого иногда сильно зашкаливало и еще вчера с таким выдумыванием рисовавшиеся картинки с разваливающимися замками, кривыми лесами (на ночь маленькая бережно клала под плэйер) – а наутро сама же перемешивая их бумажные бревна и камни могла тихо порвать свои чащи и дворцы в плачущий от потных ладошек комок.

При особо упаднических настроениях лучше всего было ее оставить в покое и либо спуститься, либо подняться в комнаты отдыха. Внизу ждала ванная.

Большой, доверху наполненный теплой водой бассейн принимал в себя тонкое тело, и вода стискивала полную воздухом грудь, и ложила его животом вниз на мягкий от ее чистых подводных покачиваний мрамор.

Так можно было лежать минуту, две, если выдерживал – три, вынырнуть и снова идти к ребенку.

Если же это не помогало, или настроение было – идти плевать в тучи, приходилось подниматься через тридцать ступенек на верхнюю площадку башни – летом главное место девочкиных игр, а зимой у северного края стены: место снежных войн между ребенком и неуклюжим хозяином, и оставшись одному, орать какую-нибудь греческую букву в одну из подставленных мне частей света – поверх камней окружающих стен – на камни что лежали в холодной степи и кутались в паутины своих трещин.

Как мне нравилось, оборов себя и спуск пятидесяти этажей, ходить туда – к ним, вместе с камнеметчиками ступая по глубокому снегу след в след тяжелой полосе идущих впереди машин. А потом смотреть как эти машины после долгих людских выбираний подбрасывают эти камни и кувыркают далеко-далеко с каким-то особым, постепенно растворяющимся шумом, оставляя на снегу черные раны мерзлой земли, а камни еще катились, превращая свое движение в сугробах в затухающие царапины. Глаза закрывались ладонью от неба и я смотрел назад – на темную вытянутость в степи. Башня.

Черным шрамом она соединяла небо и землю напару с горнум горизонтом образуя несуразный крест. На таком фоне стены-лепестки лишь вблизи имели вес. С сорока метров прожигающие пространство во все стороны, перекошенные рты стенных бойниц могли напугать даже вылетавшими из их теплых зевков птицами. Но башня и тут преобладала, и соблазнив меня как-то глубиной рва под стеной, она без труда красовалась из-за края своей каменной сосредоточенностью.

А сейчас, с высоты и ров и лагерь одинаково далеко. Оттепель… И воздух без трещинок. Все в легкой влаге. Значит этим зимним измывательствам наступает конец.

Спускаюсь в комнату: – маленькая беспечно играет с полузверем-полукуклой на полу. “Дрожь моя, тайное таянье мое. Лекарство от блестящих мыслей и выход из темнейших снов”… На внезапное появление она лишь сосредоточенно улыбнулась. “Нет, пожалуй тут не все так просто как хотелось бы…”

Разогнался, бухнулся коленями на ковер и с размаху – грудью рядом с ней. Гляжу на нее снизу.

“Ну” – маленькая обиженно морщит губы когда хозяйская рука обхватывает худенькую талию. Я осторожно не отпускаю. Она долго-долго прощается с куклой. Отложила …чтобы в который раз без всяческих помех ей застрелились, утопились и зарезались.

 

 

 

 

Быть на башне у перил, с головой над высотой и здорово и страшно и холодно.

Солнце повесилось в тучах и еле-еле гниет. И ветер уже не теплый.

Волосы забраны вверх тугим пучком (так лучше слушать ветер) и свободную голову плавно обтекает высотной свежестью.

Девочка стоит и смотрит как из кармана достается синий халцедон.

Размахнулся – “к кому ближе упадет, того и будет” – и подбросил в небо.

Камешек падает и разбивается об “огонь” детских “классиков”.

И маленькая снова смотрит мимо чужого огорченного лица куда-то за перила.

 

 

 

 

 

Спускаюсь в лифте.

Проплывают вверх, тремтящей легкостью баюкая колени: дворцовый зал, ванная, зал отдыха…

“В этом мертвецком саване движения у меня наверно как у полувекового трупа. Насмешу же весь театр

Хотя и не по гречески одется было бы не хорошо. Тогда уж точно не поймут, а может вообще не станут слушать”.

Зал с камнеметами…

Ниже, ниже – к кузнецам по оружию.

Сейчас будут стекольщики с их хрупкими вазами, кубками и хрупким от осколков стеклянных неудач полом.

Зеленые, синие, с выпаянными из хрусталя ручками в виде бегущих пентер, невянущих цветков – они у людей с понятием постепенно становятся предметом модной зависти друг к другу. И сосуды превращающие обыкновенную воду в загадочно колеблющееся волшебство, а вино в которых кажется незапекающейся кровью, плывут в города Палестины, Александрию и конечно в Рим.

Мелькнул вверх этаж где люди со стеклами несколько секунд напряженно прислушиваются – вдруг я опять к ним, но я останавливаюсь ниже, у оружейников.

Надпись: – “НЕ ЗАБУДЬ ПРО ГОТОВ!” трескается на “Р” открывшимися дверьми.

По ноздрям ударило остро-горьким от жжоного железа воздухом, жаром (и это не смотря на гуляющие во все стороны сквозняки) и размеренным грохотом – искрящиеся тцоки маленьких молоточков будто вырываются из под буханий больших и медленных.

Все на миг оторвались от работы и кажется начинают стучать как-то по новому.

Старый немой кузнец дает отдохнуть в кармане фартука своему молоточку и спешит ко мне.

Быстрый, верткий. Проскочил мимо, тут же оглянулся – иду ли следом? и немой улыбкой приглашая за собой.

–        Ну как сегодня? Что ты мне там еще обещал? – догоняя спрашиваю на ходу скорее шум чем старика.

Заходим в пустую каморку. Он загадочно улыбается, достает с полки что-то завернутое в тряпку – хочет удивить. “Эх старый, да я такое в своей жизни видел…”

Кузнец разворачивает: – я конечно видел сотни акинаков, но это… Этот особенный.

–        Ану-ну-ну, покажи, – протягиваю руку. Он мягко ее отклоняет и сам как начальник достает из чужих ножен меч. Спокойно и неторопливо закручивает его в тиски.

Улыбка слетела, он отступил на шаг и без замаха снес моему акинаку половину лезвия. Отрубленный кусок стали звякнул под ноги. “Вот это да…”

Старик позволяет улыбке вернуться на свое место и протягивает мне мое новое оружие. “Да с таким можно через кого угодно пройти”.

Не отрываясь от сверкающего созерцания хлопаю его по плечу:

–        Молодец.

Он старается справиться с губами, наклонил голову и что-то невнятно бормочет. Доволен что я похвалил.

Я прощаюсь.

Спуск до последнего – третьего этажа и мимо часовых на выход к внешней площадке еще одного – уличного лифта. “Хорошая идея ведь…” С такой пересадкой лишние трудности, но если дойдет до серьезного дела то и штурмовать ворота на высоте тринадцати метров будет делом нелегким. “Тем же готам например, или гунам”.

 

 

 

 

Сразу за городскими воротами – наш лагерь.

Прохожу мимо камнеметов, переступая через жирные полосы, по краям схваченные твердой коркой. Но одной только что сплетенная паутинка восьминогого труда – на следующем выходе машин непременно раздавит.

Военные части нескольких городов все лето учатся взаимодействовать. Капитаны стараются показать друг перед другом свои достижения за год, и поэтому каждый усердно орет на подчиненных ему полисополитов.

Одинокая палатка трехглазой стороной вполоборота смотрит на с утра неподвижные скелеты камнеметов. А я прохожу дальше.

Перед отделением стоит Фазод и что-то яростно объясняет солдату. На голове пучок волос – “интересно, вчера еще не было”. Тихонько подкрадываюсь сзади.

Капитан уже плохо владеет собой и мое приближение остается незамеченным.

–        Все делается быстрее. Пробуй еще раз.

Солдат пробует. Несколько стандартных взмахов тренировочным оружием и меч в очередной раз зацепившись за щит, выскальзывает из руки.

–        Тебя, пехота, что, однорукий делал? – интересуется Фазод.

И вдруг замечает что его подчиненный делит свое внимание между ним и кем-то за его спиной.

Фазод резко оборачивается и…

–        А вот и я. Не ждал? А? По глазам и прическе вижу что не ждал.

Капитан не знает что ответить и глубокими глотками переваривает воздух.

–        Солдат старается? – вопросительно киваю на парня.

–        Да.– офицерское горло подводит и подбодрив его мгновенным хаканьем, Фазод повторяет громче: – Да.

Фазод конечно же смущен не появлением начальства, а тем что у него и на начальской голове – одна прическа.

–        Он то старается, но левой рукой, – капитан поясняюще показывает: – не успевает совершенно. Ты за этим подходил?

–        Нет разумеется. Просто хотел узнать твое мнение.

Вот видишь – натянул греческую одежду наконец-то. Как по твоему, не сильно пугающе выгляжу?

–        А до этого ты что же, не носил? Там. У себя в Понте?

Несколько мгновений изучающе разглядываю эту наглую рожу.

–        Издиваешься значит. Дураком прикидываешься. Ну-ну.

–        Ладно. Дешевая шутка, – сдается он.

–        Ты в театр идешь?

–        Та да. Наверно. На трагедию может и опоздаю, но к началу состязаний обещаю быть.

–        Смотри, штурмовики уже ушли. Позанимают лучшие места.

–        Мне Атик обещал оставить место в центре. Племянничек. Спихнул на дядю этих… этих… – Фазод махнул на “этих”: – а сам угнал. Ты иди, тебе ведь надо подготовится. Сидинис тебя у входа ждет. А мы еще позанимаемся немного.

 

 

 

 

 

Наискось по лагерю.

Невдалеке, по ходу – стройный блеск фаланги.

Такой грациозной на маневрах, что никак не хочется верить в заторможенную неразворотливость отдельного копейщика. Фальшивую неразворотливость.

Фалангу передернуло:

–        При-вет ар-хон-ту!

–        При-вет.

–        Фигура офицера издали довольно блеснув шлемом крикнула показывая рукой:

–        …он …же ждут. Тебя!

И точно.

У выхода на неглубоком рву рядом с колесницей уже дожидаются Атик и Сидинис.

Быстро подхожу.

Оба обернулись на приветствие.

–        А почему вдвоем, где Мидоний?

По лицу Сидиниса перебежала судорога, а Атик засмеялся.

–        Что такое Атик? Я не правильно надел тунику?

–        Правильно, правильно, – скиф еще корчится: – я только-только поспорил с ним, – тыкает в сторону грека: – что ты обязательно Мидония вспомнишь.

Сидинис кажется не сердится:

– Я его как только получили твое разрешение услал места занимать, – и дернулся нертерпеливо: – может поспешим?

–        Давай, – я впрыгиваю на колесницу.

Возница подхлестнул, и тронулись.

Оба офицера поехали рядом. Вдоль городской стены, по свежезаправленной камнем дороге, на противоположную сторону города – к театру.

–        Дядька мой там как, справляется, не видел?

–        Фазод? Об этом вечером расспросишь у солдат.

–        Ну и ладно. А я вот выришил рвануть пораньше. Кстати. А ты каким там будешь выступать? – Атик слегка хлопнул вздумавшей было поотстать лошади. Та с сожалением выкрутила голову назад – на сочный кустик, обиженно прикусила поводья и стала коситься на лошадь Сидиниса – заметила та ее промах или нет.

–        Каким? Первым конечно.

–        А как стих? Греки ведь народ особый, – Атик взглянул на ехавшего справа: – могут и не посмотреть, вернее не послушать кто перед ними.

–        Это ты о чем? На что намекаешь? Я же специально чтоб не выделяться сегодня вот даже тунику натянул. “Ну и неудобно же”. Может судьи примут во внимание и будут чуть поснисходительней.

–        Перед ними будет прежде всего царь, – рассудительно замечает Атик: – ну или почти царь.

–        Ты недооцениваешь традиций в мероприятиях подобного рода. А до Нерона я кажется еще не дорос.

–        Ну-у, Нерон. – тянет скиф, но уже тихо, и как-то без энтузиазма глядя на приближающуюся башню.

Спереди зачувствовалось прохладой.

Поверженный на землю, опрокинутый башней двойник невольно заставлял глаза предчувствовать свою не от мира сего отчужденность.

Атик замолчал.

Тень неотвратимо наползла ближе.

Его лошадь будто наперекор пока еще мягким придерживаниям руки дернулась, мотнула мордой – пропали уши, утащила за собой и всадника в эту бестелесную полутьму и наконец зло приструненная, остановилась.

Колесничные кони вступили следом и обозначили невидимый пока в него не въехали путь отпадения башенного плоского двойника проглотившего поднявшейся с земли чернотой природную окраску с потных крупов.

Еще миг, и тень тяжело и весомо легла мне на шеку. Глаза привыкли. Окружающее вновь четко обрисовалось, но уже в каких-то потяжелевших тонах.

Все трое приглушенные этой тяжелой мощью, сосредоточенно молчим.

“Хорошо все-таки что это я ей хозяин”.

Но каково же будет если кто пробъется из крутых, атаковать такую вот громаду.

Ведь страшнова-то, хоть и понимаешь что это ерунда, даже просто подставить под тень и левую часть лица.

Страх перемешивается с гордостью.

“Но все же лучше побыстрей проехать”.

Вот ближе, ближе полоска границ и весь светлый мир; вот копыта мелькнули белым и в том же порядке – от ушей к хвостам – чересчур яркая на свету масть вновь возвращена животным.

Затем враз натеплило ладонь на поручне, локоть; бьет как ни старался, а все же неожиданно – в лицо, и мы выплываем полностью.

А за спиной все таки приятная уверенность. Которую все таки не хочется ощущать снизу-вверх.

“Сверху-вниз – пожалуста”.

–        Да-а-а…

–        Понастроили. – правильно подхватил Сидинис.

Атик явно не переносивший городских грандиозностей, содрогнулся:

–        Не могу видеть.

–        Что, Атик?

–        Эта башня… – скиф последний раз передернул пллечом: – Я всегда когда еде один, объезжаю ее с солнечной стороны.

О чем мы гворили?

–        Про Нерона, – сонно плавая в седле напоминает Сидинис.

–        Да! – скиф спохватывается пытаясь загладить свою только что выказанную перед башней слабость: – Нерону поговаривают все поэты Рима стихи писали.

–        Брешут. Нерон сам придумывал.

–        А ты? Я слыхал тоже не совсем сам пишешь.

“Иногда варвар переходит все границы”

–        Сам услышишь.

–        Извини. Это я про музыку. Неправильно выразился. А что если сейчас послушать…

–        Что, стихи?

–         Нет, музыку.

–        Ты же видишь во что я сегодня вырядился. А мой соавтор как ты “неправильно выразился” остался в бронежилете.

И я его дал сегодня Сараду.

–        Как? – просыпается вдруг Сидинис: – Так ты без панциря?

–        А что?

–        Ничего. – он мрачнеет: – Только после той трагедии на которую мы сейчас едем, зарезали двух царей: Филипа и еще кого-то.

Смеюсь: – Я ведь не царь. Да и наш театр мало похож на вечернюю винную, – я покосился на Атика: – Это та-а-м, – делаю многозначительную паузу, а Атик делает вид что не замечает: – могут из красных жидкостей проливать на пол не только вино.

Но и Сидинис и скиф остаются серъезными.

Подъезжаем.

Правильное коло стены с заколоннированными фронтонами оступенившихся широких входов.

Возница оборачивается:

–        К заднему подъезду?

Гляжу на спутников:

–        Нет, давай к главному.

Недолюбливаю я что-то тот коридор. Идешь как по норе. – опять поглядел: – оба кажется одобряют.

Входим.

Полукругом от сцены – распахнутые в небо кресла. Там – внизу идет действие, и сидящие люди не отрывают своего оценивающего внимания от сцены: не поперхнется ли актер. Не сфальшивят ли в хоре.

Два пасмурных лица не торопятся отходить.

–        Да бросьте вы. В конце концов Сарад будет рядом. – и стараюсь как-то их расшевелить: – Вон Мидоний нас уже высмотрел. Идите.

Атик еще что-то хочет сказать, но передумав, потянул Сидиниса к свободным местам. Кому-то давит ноги и торопливо извиняется на скифско-греческом сразу за обоих.

“Так. А мне теперь туда, вниз – за кулисы”.

Прохожу.

Мимо рядов в самый низ.

И по коротким ступенькам – на сцену, за занавес.

Весь в испарине подскочил уже издерганный распорядитель:

–        Ты первый, уважаемый архонт.

Судьи в первых рядах – постарайся жестикулировать им как можно мягче. Они любят когда перед ними потеют.

–        Ладно-ладно, – успокоил называется: –

Зидик и этот, как его… третий, пришли?

–        Да-да, а как же, – протараторил он оборачиваясь уже на ходу и подбегая с придирками к своему отдыхающему помошнику.

Вдруг все перебивает расплескивающийся волнами сверху-вниз шум.

“Ну ничего себе аплодисменты”.

Подошел ближе к занавесу. С кресел на актеров продолжается восторженный шторм криков.

Сколько людей…

“А тут еще я сейчас влезу со стихами”.

За спиной проскочила пестрая куча людей и …с мест теперь смеялись.

На сцену выскочили подставные актеры и идиотски пародируя предсмертные муки только что ушедшего под аплодисменты главного героя, падали корчась на пол, харкая при этом фальшивой кровью. И каждый норовил как-то по новому, с наслаждением грянуться и посучить голыми ногами по уже красной от плевков сцене.

“Только что переживали – теперь смеются. Ну народ”, ну народ”.

Если бы не маленькая, стал бы я выступать перед такими слушателями.

Сцену начали вытирать.

Распорядитель появился опять, все время оборачиваясь в сторону зала и бормоча уже совершенно несвязное. “Или это я не слышу?” Наконец выкрикнул: “Можно!” и хлопнул по спине. “По собственной бы так бахал”.

Прохожу на сцену: “ноги! вы мои ли?” и поднял голову.

Как будто по глазам ударили своими взглядами; но кое-как удалось справиться и открыть рот.

Зал стих.

Лица.

Просто греков.

Наших. Те сидят внимательней. Снова горожане.

Лица, лысины и бороды. Расшитые (издали как пестрые лоскутья) туники. Глаза в свободном поиске. Один раз обознавшись споткнулись, но опознав ошибку, побежали дальше по рядам. “Пока не найду – не начну ведь…” Помогая (до туда взгляд еще не добрался) мне замахала рука. Увидев, что я заметил, утыкается в мою сторону – Сарад показывает маленькой девочке на сцену – на сутулого под столькими взглядами и неудобством первый раз надетой “ихней одежды” человека. Маленькая не может себе поверить, узнавая в этой не складной фигуре своего хозяина. Она в полупрозрачной то ли накидке то ли плаще. Привстала чтобы я заметил. Второй телохранитель даже не повернул головы наблюдая за своей стороной кресел. “Все нормально”.

Я показал что увидел, и девочка успокоилась.

–        Можно. – шепнули за спиной.

“Для смелости – упрятать руку в складках, и шаг вперед. Ну боги! Помогите”:

Быстро – пока ты не видишь,

Минуя крепость Любовь,

Прочту этот акт о сдаче

Капитуляцией слов:

–        Пока ты прыгаешь в классики

Глядишь на асфальт и меня –

Я твой последний пленный…

Тебе интересно пока?

… Тебе иногда интересно,

А страшно должно быть всегда –

Я тихо гремлю цепями…

Но это только пока

Сны свои под кровать

Смогу как ты куклы швырять

Которые страшно боятся

Когда я нагнусь целоваться

С их маленькой жалкой хозяйкой.

 

Раздумывающий что здесь происходит зал несколько мгновений прислушивался в собственную тишину.

Потом осторожно захлопал.

“Ну на овацию я и не рассчитывал”.

Потом вышел второй.

С собственным голосом, с собственными стихами, – но не Зидик.

“ладно, надо подойти, послушать”.

Приближаюсь обратно к сцене и понимаю, что начало пропустил…

 

…Ну что, ребята, доигрались?

А я ведь вас предупреждал –

Еще один подобный фокус:

Пожар или другой сигнал

О вашей тупости кровавой,

О ваших зверствах, и тогда –

Я вам напомню кто здесь главный

–        Эй там… Еще крестов сюда!

 

Вот так.

Вы сами виноваты –

Что стали кормом воронья

Ведь мне сейчас нужны солдаты.

Солдаты!

А не солдатня.

Которая потехи ради сжигает город

А приказ:

“Не трогать жителей”

–        не слышит

Какая жалось, но сейчас

Я думаю что для кретинов,

Воров, рабов и подлецов…

–        Эй, плотник!

Видишь те деревья?…

Наделай нам еще крестов.

 

Сзади мешающе слушать тронули. “Ну что еще? В такой момент. Стихи ведь”.

Сарад. С девочкой.

–        Прости. Я ее уведу.

–        С непривычки головка заболела, – пожаловалась она. Такая красивая в своей бледности и этой накидке.

–        Да. Тут действительно… накалено.

–        Я оставлю тебе, – Сарад кивает на стоящего рядом солдата.

–        Нет. Возьми с собой.

Идите через коридор, вон тот. Там выход для актеров. Народу мало и прохладно, а ей это как раз сейчас и нужно. У тебя провод отошел, – я показал на левое ухо.

Сарад вправил контакт под шлем, сделал жест солдату и тот откачнувшись от колонны пошел первым.

А на помосте выступал Зидик.

Энергия – как нефть из буровой. Поставил же у кого-то жестикуляцию. Сумел найти учителя. Чиркнул, и бросил спичку в нефть:

 

Ты отдал меч центуриону

И лег прислушиваясь к плахе

Ты оказался тем десятым

Из тысяч что бежали в страхе,

Но ты ведь не бежал – ты бился.

Твой друг, а он тогда был рядом

Упрятал за приподнятой рукой лицо –

Наверно от тебя, и так невидней

Свой меч над головой

Лицом в плечо – вот так.

Все очень просто

Он был по счету лишь седьмым

“Ты не обижен я надеюсь –

центурион тебя спросил: –

что друг тебе палач?”

Ты не обижен.

А ведь как раз наоборот –

Твое оружие упрямо не лезет в ножны

Из-за крови,

А у него чисто пока что

Ведь он не резал, не рубил.

Но ты десятый. И лежишь,

И беззащитен словно море

Перед ножами килей кораблей –

“хорошее сравнение” и жалко

что передашь в аду скорей

чем здесь, сейчас, за миг до казни.

Да, – это децимация:

Меч с ужасом кричит-свистит –

В затылок, в кости – мимо подбородка

И ранит с непривычки землю

Своей зарезанной об твое горло чистотой.

Но голова ударившись виском с

На тело укороченною тенью

Успела проклясть гений Спартака,

Хотя –

Проклятый варвар выльет много крови

Из шей и шеек римского народа

Своей толпой топча весь полуостров

И оставляя трупы вдоль дороги

Проложенной по городам, садам, и виллам.

Зато уж завтра всаднический перстень

Сильнее будет обнимать свой меч

Как ты сегодня плаху обнимаешь

Чтоб убивать не римлян: а рабов,

И первый раб убит сегодня, –

В самом себе.

 

Еще продолжаю стоять за навесом, а Зидик по прежнему не уходит. Наслаждается всеми капилярами тела заслуженными аплодисментами. “И тот – второй уже выходит ждать оценок”.

Вдруг из-за спины, обернулся – и в лицо, из коридора-норы врезало визгом. Перемяло и перебило абсолютно все, потому что кричала маленькая девочка.

Сбив на этот звук двух рабочих у порога в коридор и еле вытащив на бегу пистолет – когда казалось вот нащупал, но снова выходило что через складку, и все таки везение – достал), заскочил в предательский тоннель различая как в другом конце, на фоне арочного света идет борьба – человек десять рубят-колят одного и крики: – Бей еще, – долетают в коротких перерывах визга. А девочка отдельно у стены. Вот кто-то без меча отскочил от общей кучи и сперва не зная что делать, схватил ее и затряс. “Сейчас догадается разбить об пол. Не может не догадаться…” Стены на бегу усиленно пытаются помочь – светлеют. Еще нельзя, – ствол послушно маячит впереди и сбоку. Людей внезапно разбросало музыкой. Остался человек посередине, заметил что детина размахнулся (вс же догадавшись) ребенком, еще сомневаясь об стену или об пол, подскочил и сзади снизу-вверх двумя руками всунул блестящее под лопатку.

С налету (теперь только меня заметили) – ударил во вновь бросившихся людей пистолет. Грохотом разбил об потолок и стены детский крик и полыхающий от Сарада (в шлеме – потому и жив) сжигающий все нервы рык. И стал быстро уменьшать количество стоящих на ногах. Пронесся кто-то сзади. Зидик. Голыми руками вцепился в одного. Сарад остался на месте прикрывая маленькую, и та кажется утихла почувствовав что это уже все.

Оружие и девочка молчат, осталась музыка. Вовсю кромсает все подряд, шевелит тела в темных лужах.

Подбежал еще один.

Сидинис одним ударом помог Зидику и неудовлетворенно огляделся.

Вдруг стало тихо.

Непроизвольно глянул на Сарада – он опускал от груди с кнопки руку, а другой снимал шлем.

А по коридору уже бежали люди; на враз забытом мною языке кричали что-то и мне и друг другу, склонялись над трупами, отдельных переворачивали лицом к свету.

У моих ног лежал пробитый в нескольких местах солдат Сарада. На мизинце кольцо с топазом. Такие люди встречаются реже чем драгоценные камни.

Сарад подошел, с уже открытым потным лицом, ведя одной рукой маленькую девочку (накидка-плащ разорвана, сама всхлипывает). Отошла от дяди и уткнувшись в мою руку заплакала. Сарад встал рядом.

–        Они нас перепутали. Из-за шлема. Убить хотели разумеется тебя.

–        Я вижу.

Ты знаешь хоть кого-нибудь из них?

–        Пока не приглядывался, но по моему в какое-то знакомое лицо я дотянулся.

–        Еще разберемся. И кто такие, и чего они хотели.

–        Что хотели? – услышал и приподнявшись от трупа, выпрямился Сидинис: – Я тебе говорил и предупреждал …А ты к тому же ходишь слишком вольно.Грех не попробовать.

Маленькая потянула снизу. Нагибаюсь, присел, – показывает ручку и тихо плачет: – чуть ниже плеча глубокий порез. “Как это я сразу не заметил?”.

–        Ну чтож, прекрасно.

Тогда я покажу сейчас всем что грех, а что не грех.

Сидинис. Сейчас вернись обратно, возьми Зидика собери кто есть из капитанов в зале и перекрой все выходы… Мы им покажем всем.

Эй там, тела не убирать.

Я щас устрою тут театр. Пускай все возвращаются через вот этот коридор и смотрят. А утром я извинюсь. Все, выполняй.

Капитан ушел, расталкивая встречных.

Он же действительно оказался прав.

Девочка стоит и мокнет кровью. Дотронулась до моей руки, заляпала, попробовала вытереть, но неудачно – только растерла неправильные пять полос.

–        Сарад, дай чем-нибудь перемотать. Нет, не меня, – ее. А завтра этот коридор мы замуруем.

 

 

 

 

 

 

 

 

Масляные пятна – кровь цветов и лепестки плавают, плавают по воде теплого бассейна и дымок от тлеющего светильника чем-то приятным душит простой воздух и засыпающую от его запахов голову.

Этажом ниже кольцо площадки с деревьями (а высота ведь за две сотни метров) и по противоположной стене водит тень многопалой руки и в окне ей навстречу раскачивается ветка, и сознание лениво соображает на каком же я этаже. “Вот буду умирать – наверно тоже стану деревом”.

В шахте поднимается лифт – так медленно-медленнно и значит надо вылезать, надо одеваться. Сарад может ехать сюда только по одному делу.

Лифт железно хрупнул остановившись у начальника башенной охраны. “Пока узнает где я. Вполне успею”.

Кабина снова брякнув. Потянулась вверх.

И вот металлическое напряжение канатов вместе с лифтом замирает напротив ванного зала. Дверь открывается, Сарад говорит: “Поехали. Опять”. – и опускает замерший взгляд на подрагивания в бассейне пока со стола берется АПС, бронежилет и я вхожу в лифт.

Если честно –мне абсолютно наплевать. Что я не докупался, что у меня покрая кромка волос. Если честно – я всегда жду этих два-три раза в месяц (раньше – больше) случаев, и поэтому вот уже пол года мне плевать на все дела что остались там – наверху, когда мы едем с ним в одной кабине. И всегда спешим.

–        Сорок лет. В доме два раба. С женой развелся.

Здесь, – показывает Сарад когда мы сворачиваем на одну из улиц.

Два человека уже стерегущих дом – необходимая предосторожность если я не успею; третий наблюдает с крыши соседнего здания.

Мы подходим, стоящий у ворот – навстречу. Тихо докладывает:

–        Обычный случай. Купил ее набазаре. Попыток еще кажется не было.

Нужно ждать.

Нужно, если придется, и час и два и несколько суток – пока это единственное что я могу.

Со временем можно будет конечно позаглядывать еще кой-куда. На те же базары например, и не только ближних стран. Хиос – Делос – Путеолы – опять же Александрия – уж чего-чего, а маршрутов хватит. А там согласно замечательным, но очень осторожным планам. Можно ой как развернуться. Были бы деньги и желание. Умение разгадывать и различать есть. Деньги? Деньги если по быстрому разделаться с готами тоже найдутся. Вобще-то самый лучший вариант – китайский. Закрытый город в городе. Дети и воспитательницы по одну сторону стен – все остальные – по-другую. Хотя опять же нужны деньги. И новые законы конституции. А пока…

Внезапно человек с биноклем вскидывает руку.

–        Приготовились.

Трое приготовились и достают мечи и один – пистолет.

Рука человека на здании резко дергается.

Едва ли не быстрей Сарад выбивает ворота и мы по каменным плитам несемся к дому. Еще один удар ногой в дверь. Я забегаю первым в темноту. В следующую комнату, мимо изумленного раба. – Дальше. Небольшой зал. Дрожит недоумевающее лицо стоящего посреди комнаты мужчины. Подскакиваю к перепуганной малышке. Уже снятую одежду накинул, прижал к ней и закрываю от того что должен видеть только мой затылок. За спиной пробегает Сарад и от правого плеча, заученно пробивает акинаком грудь стоящему человеку. Почему-то они почти всегда стоят и не пытаются бежать.

Из соседней комнаты выходит солдат:

–        Кресло там в спальне – явно прокрустовского вида. А еще какие-то зажимы, инструменты, сам можешь взглянуть.

–        Обойдусь. Одевай ее давай, и пойдем.

 

 

 

 

 

 

Девятнадцатая за три дня сигарета прикуривается, а последняя вместе с пачкой падает в мусорный ящик:

–        Я к Сараду вниз схожу, вернусь может к обеду.

–        Эй! Подожди!

Останавливаюсь.

–        А покажи как ты дымом.

Приходится глубокой затяжкой исполнять девочкин каприз и затем после медленного выдоха в грудь собственному свитерусмотреть как ребенок с восхищением глядит на протяжные выкрутасы и цепляния белого дыма мне за плечи, шею и под подбородок.

Сарад оказался в камнеметном зале.

–        Известия оттуда, – он протянул письмо.

“Значит пришли все таки…”

–        Начинай подготовку и рассылай людей.

–        А ты не прочтешь?

–        Я и так знаю что в нем.

Он уходит вниз, а я с письмом поднимаюсь обратно.

 

 

 

 

У дверей тихо. Только слышно чирканье.

Приник осторожно к щели: – маленькая держит в ротике сигарету и испуганным огоньком пытается курить. По детски пробует втягивать дым и морщится. Подбежала к ящику и кидает пачку с зажатой внутрь противной сигаретой. Ах, не так. Подумала. Наклоняется и ложит еще раз, аккуратно в тот угол кудая бросал. Теперь я не замечу.

Девочка немного отошла от ящика и вздрогнула на открывшуюся дверь.

Нагло достаю новую пачку, улыбаюсь и сажусь в кресло. Она подошла, уперлась ручкой в чужое колено и залезает ко мне. Одной ножкой на сидение, другой не колеблясь выбирает качающуюся опору предупредительного колена. Увлеченный поиск за хозяйской спиной. Нашла. И трогает волосяной пучек на послушно заржавевшей голове.

Покорной неподвижностью вымаливаю несколько лишних прикасаний. Маленькая приподнимает сжатость чужих волос, приминает ее к уху, вторая ладошка – на простой обхват головы.

“Еще”, – но остаюсь тихо сидеть: – немым истекающим чем-то теплым истуканом, и не смею пошевелиться.

“Может не все разглядела?” Она пробует заглянуть за основание голой от волос шеи. Прижалась бочком к застывшей груди – я легонечко обнимаю. Маленькая слегка отстраняется, доверившись в таком положении хозяйским ладоням:

–        И я хочу такое (ангелы, куда вам!). ты мне завяжешь так волосики?

Она уперлась и смотрит. Развести руки – упадет. Но маленькое тельце знает что ненасытный мучитель никогда такого не сделает и отталкивается еще больше.

Рот кажется уже может работать:

–        Ты мне такая больше нравишься.

Она вывернулась и разбежавшись, кувыркнула свою обиду на постель. Отвернулась. Маленькие ступни носками – в обидевшую сторону. Подрагивающие возмущением ножки тоже вполне прекрасное зрелище, а она думает что меня наказала. Долго не выдерживает так лежать, села поджав ступни под себя, нагнула головку, изредка подглядывает – “пойти, что-ли, пожаловаться кукле?”

Все.

Комната.

Все так несовершенно.

 

 

 

 

 

 

Всю ночь три слова с папируса пугающе бегали по снам: “ГОТЫ. ПЕРЕШЛИ БОЛОТА.”.

 

 

 

Постучали.

Стук требовательно ожидающий – когда позволю войти. В его тоне слышится что права на отрицательный ответ у меня нет. Очень-очень тонко ухмыляюсь. Стук ожидает. Вот кажется рука опять поднялась за дверью:

–        Войди Сарад.

“Точно!”

–        Пять кораблей из Танаиса. Атик с нефтью.

–        А чего ты так нервничаешь? С нашей стороны все готово?

–        Машины? – смутился Сарад: – Машины да, конечно. Я по другому поводу.

Он подошел к столу, вытащил пять свитков и бросил.

–        Забавно. Готы научились писать и выслали ультиматум, и четыре копии для подстраховки?

–        Это Атик привез. – серьезность на капитанском лице не исчезает.

–        И что там?

–        Это только часть. Скиф сказал что Нисохорм сейчас рассылает такие по всей стране.

Призывы ко всем танаисцам вернуться защищать родной полис. Ну, – он поднял голову: – теперь не смешно?

–        То есть, капитанов? Мои лучшие части? У него там что, от страха крыша поехала?

Вся опасность прокрутилась за мгновенье:

–        Значит так.

Возьмешь солдат сколько нужно и поедь – уйми его.

Если не получится мирно – не останавливайся ни перед чем.

–        Но ведь…

–        В Тане твоя сестра, а не моя.

Когда все сделаешь – подъедешь на северную крепость – встретимся там.

Да. И еще…

Свяжешься с Исидом – пусть ищет каналы для реализации пятидесяти тысяч единиц оружия.

–        Хорошо. – Сарад пошел к двери, –

–        Пятидесяти тысяч? – с недоумением повернулся обратно: –

А где мы столько возьмем? Что, какие-то неучтенные запасы?

Ожидание пока он сам догадается, немного затянулось.

–        Нам его уже несут.

–        А-а… – понимание похоже все таки опередило пояснение: –

Неужели их будет так много?

–        Да, и это как минимум.

И передай софисту – корабли можно подгонять к Ольвии.

–        Хорошо.

–        Привет там Ирочке.

 

 

 

 

 

 

На пол пути к перешейку не вытерпев постоянно накручивающегося скрипения тяжелых машин сзади, солдатского бряцанья и шума на привалах, непроходящей яркости солнца, духоты и медленной походной жары, конный авангард в сто всадников оторвался от общей массы и к вечеру следующего дня отдал себя под долгожданную прохладу свежих стен самого дальнего от столици города в этом году перекрывшего вход на полуостров. Самый маленький зачинщик этого ускорения отдыхал пол дня и целую ночь, а утром после того как вернувшийся из Танаиса Сарал доложил что “все нормально, утрясли проблему”, мы выехали дальше.

Следущую остановку сделали только за Борисфеном.

Всю ночь горели костры. На десятки километров единственные маяки подмигивающим звездам. Недолговечные, одиночные к утру они потухли.

 

 

 

 

–        Завтра первая ольвийская колония, – подойдя сказал Сарад.

–        Один переход? – мне не хотелось покидать этот кусочек нашей степи между Бугом и Днепром.

–        Да. – топазовый капитан стоял ожидая продолжения.

От моего раздумывающего молчания его не последовало.

–        Отправимся сейчас? – напомнил он: – Сонце уже набирает силу – если задержимся, на переходе опять вымотаем коней.

…Эй! Ну ты долго там будешь возиться с веревками? – вдруг отвлекся он криком на солдата который уже пять минут топтался вслед за стреноженным конем и не мог разобраться с собственноручно навязанными на копыта узлами.

–        Сарад. А мы ничего не потеряем если выйдем ночью?

–        Как скажешь. – капитан немного поприкидывал в уме: – …Тогда в Ольвии будем следующим вечером.

–        Знаешь… – я быстро ориентируюсь с ответом: – Разошли-ка людей в степь по три человека: полукругом стадий по пятьдесят на север от этого места и пусть отдыхают… до вечера.

–        Хорошо, – Сарад не нагибаясь помял пышный стебелек какой-то высокой травинки: – Хорошо. А вы?

–        Я тут хочу… – неожиданно попросил голосоксбоку от единственно уцелевшего слабого костра. Девочка доедала испеченный картофельный деликатес и как оказалось внимательно слушала военный разговор.

–        А мы тут останемся. – мне тоже не хотелось покидать последний участок нашей территории вот так вот – махом, как мы ехали до этого, проскочив и ничего не видев, не запомнив кроме конских ушей перед собой и жары: – Сегодня к тому же день кажется будет облачный.

–        Ладно. Значит вечером. – повторил Сарад.

 

 

 

 

 

–        Эй! Ты где? – пока я провожал глазами удаляющихся, превращающихся в глотаемые степью человеческие точки всадников, девочка исчезла.

“Только что ведь тут была, рядом играла”.

Я огляделся.

Темно серебристые волны ковыли глубоко перехлестывающие мои колени, высокая могила невдалеке – “может она туда сбежала?” и кругом переваливающаяся травой степь с краями тонущими в голубом небе.

Так где же она? –

“Спряталась наверно…”

–        Эй!

Никакого ответа, – лишь разбивающий густо зеленые стебли отголосок ветра. “Ну погоди же…”

–        Э – э – й! – разнесло штормирующей травой во все стороны: – Прячься, прячься. Только там по земле ползают змеи.

В крае глаза – совсем не там куда обращался, появилась головка. Поворачиваюсь: маленькая несмело выпрямилась.

–        Где? – стоя по грудь в волнующемся море, она оглядела его поверхность, пытаясь что-нибудь разглядеть наневидимом дне: – Где? – уже жалобно крикнула девочка.

–        Там. Сзади.

Она нерешительно постояла, испугавшись вдруг наступить на чей-нибудь кусачий и шипящий хвост.

–        Беги сюда. – позвал я.

И мгновенно обтекаемая не пускающей ковылью, маленькая бросилась бежать, без брызг хлопая ручками по волнам и с веселой истерикой визжа. Как просто оказывается обмануть глупенькую.

Подбежала с хитрой рожицей:

–        Наврал, наврал. Не видела ни одной ни малюсенькой змеиночки. – она смешно заподпрыгивала на одном месте вдруг ныряя-прячась, а то выпрыгивая по-пояс: – Наврал, наврал – нету тут змей.

–        Ну нету, чего ты так веселишься?

–        И гадюк нету, и гусениц, и лягушек нету.

Я присел:

–        Ладно, подходи сюда.

–        И не пойду, – она прекратила прыгать.

–        Не дурачься, подойди.

–        А пострелять дашь? Ты обещал ведь. Уже сколько дней обещал.

–        Дам, – я улыбнулся: – иди. – и начал доставать пистолет – больше обманывать ребенка становилось неинтересно.

В ответ она сделала три шага и остановилась рядом – личиком на высоте с моим: – “когда она успела подрасти? В башне этого почему-то не замечал”. Протянула руку.

–        Одной не удержишь.

Она серьезно посмотрела на вытащенный АПС и протянула две.

–        Смотри. – повернувшись спиной к ветру чтоб не подсматривал, я стал объяснять: – Держать надо вот-так. А пальчиком надавить здесь. – и подал оружие в нервные ручки.

Развернул девочку и дыша ей в ухо, под локоть направил огнестрельную механику в открытую степь.

Левый глазик в трех сантиметрах от моего предвкушающего взгляда инстинктивно прищурился, пряча детский зрачок от ожидаемого грохота.

–        Нажимай. – прозвучала по ресницам команда.

Воздух рванул выстрел.

В небо взлетели антигравитаторные камни – перепуганные птицы. Маленькая быстро пришла в себя.

Я поправил прицел.

–        Давай еще:

Вслед за разрывом грохота ее локоток дернуло – я снова поправил:

–        Давай.

Ив третий раз удержал отдачу своей рукой.

Четвертый выстрел она сделала без постороннего вмешательства. Только обернулась – стукнула мой переживающий за ее старания нос лбом.

–        А мы тут ни в кого не попадем? – и сразу нажала еще раз.

–        Хватит, – я взял издерганную черную игрушку, мокрую от вспотевших ладошек.

Она посмотрела как прячется пистолет:

–        Я ни в кого не попала?

–        Нет. – я выпрямился, подбросил на ходу волосики на затылке вверх: – Наверно не попала. В нашей степи чужих нет. А свои далеко, пули туда недолетят. Так что не беспокойся.

Ребенок и не думает беспокоиться. АПС убран в положенное ему место и она забыв и отбиваясь от моей потянувшейся зацепить руки отскочила и снова запрыгала:

–        А теперь? – спросила, желая немедленного и не менее впечатляющего продолжения.

–        Смотри, –  показываю в степь: – Камни возвращаются в свои гнезда.

–        А – а, птички, – проследила девочка за стайкой осторожного камнепада: – а дальше?

Раздумывания в синеву над травным горизонтом она проследила взглядом за моими поисками ответа, нетерпеливо глянула на исходную точку этого поиска – в не по мужски тонкую переносицу и тут же предложила:

–        Давай побежим туда, – определила маленькая головка направление высоких чужих мыслей вздернутым подбородком: – Ты меня будешь искать и догонять.

Но я уже передумал.

–        Нет. – и веско аргументировал отказ: – Там могут быть змеи.

А вон видишь ту могилу –

Она кивнула.

–        Лучше туда. Пойдем? Оттуда все видно.

–        Побежим? – девочка подгоняя взяла мою ладонь

–        Вместе?

–        Нет. – она тут же выпустила, бросилась вперед набегу обернулась, докончив: – Наперегонки!

И понеслась – где об бедра на глубоких местах разрываясь своими гребнями, а где об колени хлестко лупя – взбудораженная степь.

На быстрых подступах к цели на мою обгоняющую спину обрушился обиженный крик – я предусмотрительно сбавил, и на последнем жалобном дыхании – чувствительный удар в бок.

От дальнейшего падения волны метров пять разъезжались в разные стороны.

Вслед за неспортивным поступком, радостно-сопящее – уже поднимающееся по скользкому склону визжание.

“Теперь достать ее будет нелегко…”

Степь отхлынув до пояса снова забила по ногам спереди и ветром  сзади.

Подъем.

По заливающему только что проторенный путь стеблями проходу, помагая уже и руками, снова сокращая растояние и так же поскальзываясь как и вырвавшаяся вперед маленькая, рывок наверх.

Но только сил уже гораздо меньше.

Пучки оторванных от дна трав яростно отбрасываются.

–        А-т дьявол! – не успев в очередной раз ухватиться, ноги увлекая поехали вниз.

В качестве утешительного приза только успеваю увидеть что нескатываться к подножью холма нужно ради не одного тела. Девочка скользала тоже; – правда не как я вместе с кусками травы, а с подплывшим и осыпающимся куском земляного дна. Наконец удалось затормозить.

Держась за траву, я стал на колени. Ребенку же так не повезло…

Единственно что ей удалось – так это перевернуться на спину и без всяких шансов ухватиться видно уже порезанными ладошками съезжать так: – головка чтоб не удариться – чуть на весу, выглядывая белее удачливо отставшего спринтера в качестве возможной подмоги и пытаясь направить скользкость стеблей в ту сторону.

Удар в “цель” и остановка.

Удивительно не сдающийся ребенок ни на что не обращая внимания – “догнал, он все таки догнал!” –перевернулась обратно на четвереньки и с ловкой скоростью подмяв под себя три метра зелени, рванула обратно.

Я на коленях и только комья осыпающейся земли скатываются по ногам и мимо.

Но видно и она выбилась, – заработала на одном месте – опять не за что ухватиться, – лишь расставленные ножки не дают съехать обратно, а тельце истерично дергается и дергается вперед. Руки (уже успел заметить) действительно кое-где в крови, шарят на мелководье водорослей.

Можно конечно и догнать, но остаюсь пассивным наблюдателем – лучше посмотреть.

Борьба за сантиметры прямо над головой продолжается.

Ух и упрямая.

–        Что? Не получается?

Мое издивательство остается без ответа.

Просто загляденье.

Вырвавшаяся на степную свободу девочка будто сама себя старается убедить на что способна. И как подросла.

Но невидимый в башне прогресс подросшего детства все-таки выдыхается:

–        Эй, лови меня, – и сдавшись, она съезжает.

Припав, ловлю оголившуюся об траву девочку.

Ее пятки бьют по коленям, и я падаю на детский живот: – невостановимо измятое платье сбилось до самой груди, но тельце остановлено.

Чуть приподнимаюсь:

–        Накаталась?

Она смеется:

–        Все равно я первая!

Борьба прекращена. Старая могила отбила штурм. Теперь можно отдохнуть.

–        Изрезалась вся, – отыскав локтем безопасное от случайной колючки место я прилег рядом; взял одну из маленьких ладошек и повернул к своим глазам и сонцу. Девочка тоже принялась разглядывать свои “трававые” порезы.

Я зализнул один, сплюнул примешавшуюся к человечьей травную горькоту.

Она выдернула руку и ударила по земле:

–        Это все из-за нее, – возмутилась маленькая своим поцарапанным потерям в живой силе пальцев.

–        Заживет, – снова тянусь оказывать первую помощь, но она не дает.

Приходится настаивать: – Дай, а то если кровь упадет на землю и попадет к мертвецу который здесь лежит, – он встанет из могилы и к нам вылезет.

Она сперва согласилась и спросила с интересом:

–        А ты не знаешь, кто здесь?

–        Царь наверное, а может и царица.

–        Царская царица?

Ответ кивком, не отрываясь от детской ладони.

Она вдруг вырвалась опять:

–        Ну и пусть вылезает, – и в поднятое к ней лицо: – Ты ее застрелишь!

Я сел и посмотрел на невзятый склон:

На секунду мелькнул косо приземляясь на ту сторону могилы чем-то там соблазнившийся степной орел. Я отвернулся.

Помолчал.

–        А если царица будет молодой и красивой?

Ребенок по прежнему:

–        Все равно застрелишь.

–        А если…

–        Все равно!

Девочка закрыла глаза.

И снова молчание…

Перебирающий, взбивающий на голове волосы ветер. Живая теми же причесываниями по зеленым прядям могила с двумя застывшими телами с одной стороны и орлом (или он уже улетел?, а может его и вообще не было?) с другой. И сочные перекаты травы до чистоты горизонта.

–        Послушай, – глазки открылись в небо: – А мы сейчас одни? – спросил ребенок: – И никого больше нет?

–        Никого, до самого неба.

Ты же видела как все наши разъехались.

–        И чья это тогда степь?

–        Теперь наша. – я провел по кромке нерасправленного платья – по все еще голой – как маленькая привыкла в башне, подставленной солнцу груди. Достал до шейки…

Она преодолевая желание не шевелиться согнула ручку и оттолкнула.

Пришлось отступить вниз, до сгиба между телом и загорелой ножкой. Два пальца поднырнули под тугую в этом месте границу трусиков и двинулись по незагорелой (моя ревность распространяется и на солнце) территории.

–        Мы пришли сюда чтобы ее защитить? – не обращая дальше внимания спросила девочка.

–        Да, и эту степь тоже. – я добрался до самого волнующего места. Она приподняла личико и моя голова опередив потянувшуюся руку легла губами вниз – на напрягшийся животик. Маленькая махнула рукой и вернулась на траву – обратно уставиться в одно ее тут не трогающее небо; кожа под моими губами расслабилась. Я поцеловал и так же осторожно лег на нее щекой.

По лицу ударили несколько подбитых ветром стебельков. Я закрыл глаза и убрал руку. Ребенок вздохнул.

Там, в глубине, по маленьким фиолетовым кишочкам что-то перелилось. И снова тихо в невидимых руслах детских рек подо мной.

–        Ты любишь Ольвию?

–        А? – маленькая отвлеклась от редких облако и дотянувшись дернула шутливо переложенные ей на грудь щекотания стеблей за макушки. – Это куда мы едем? – оставшееся в пальчиках отбросила.

–        Да. – я ждал ответа.

–        Не знаю. – она подумала: – Я там никогда не была, – и добавила: –

А там хорошо?

–        Конечно.

–        А мы скоро там будем?

–        Ты же слышала что говорил Сарад: мы сегодня ночью проедем колонию – это такой маленький город и завтра будем в Ольвии.

–        И останемся? А то мне так надоело в башне. –протянула девочка несчастно.

–        Вот если выиграем и если тебе понравится, то конечно.

“Только бы их не было лавинно много”.

 

 

 

 

 

 

В декады лунных дней

С притихнувших полей

Подкошенные травы

По снам плывут в лиманы

И по утрам июньским

В долине бликов тусклых

Все камни оживают

Стать городом мечтают.

Вновь.

 

Ольвия Ольвия Ольвия. Какое счастливое имя.

Какое количество лет ты стояла и ждала нас, выглядывая точкой со старинной карты в окружении варварских племен.

Тебя царапали гетские мечи и дисциплинированно топтали римские легионеры. Старый ветеран из Четвертого Скифского смотрел в бойницу твой осыпающейся башни в степь – на изредка зажигающиеся точки диких костров, выглядывая неизбежную для тебя опасность.

И теперь ты стоишь двухэтажная, низенькая на холмах: с короткими подъемами улиц которые приводят к зовуще-истоптанной каменной лестнице и за поворотом ловят в светлый тупик. Мы ходим, мы оглядываемся и видим поверх крыш непредсказуемое спокойствие степи и дальнюю муть лимана. И мы снова ходим по тебе целый день.

Я гляжу на тебя снова и снова, я брожу вдоль твоих стен, нахожу и трогаю царапины людских жизней на них и через шершавую сглаженность камня вдруг раскрываются уставшие ждать века.

 

 

 

 

Ожидаемое известие из далеких припятских лесов принеслось со всадником как-то неприятно ошеломляюще: так озирающемуся человеку все таки с обескураживающей неожиданностью падает под ноги степная стрела. Готы в сорока стадиях.

Мы начинаем подготовку.

Выбран кусок степи и войска чтобы почувствовать его, ощутить своим, весь следующий день с неторопливой солидностью прощупывали окресные холмы разлчными вариантами маневра.

К вечеру подвезли камнеметы и большую их часть закрепили на левом фланге. До наступившей темноты пристреляли несколько участков.

Впереди, километрах в трех от нас каменистая речка пересекала стеь. Там утром видели первых готов.

 

 

 

 

На следующий день был отдан приказ отдыхать на новом участке, и лишь вечером был проведен сбор.

Весь день готы переправлялись на нашу сторону. Несколько раз группки их конной разведки сокращали расстояние между нами до двух полетов стрелы и убеждаясь в чем-то своем, нехотя скрывались.

Из-за темноты или нашего вечернего построения, вражеские обозы с семьями остались за рекой и холодная ночь разделила наше спокойное наблюдение друг за другом.

 

 

 

 

Тихо.

Подкрались через балку.

Два больших и семь малых камнеметов прекратив линеить сонную траву, вместе со ста пятьюдесятью ночными бойцами разглядывают спокойствие вражеских костров. Смерть приготовлена. Слабый щелчок включения динамиков,

Рявкаю:

–        Огонь.

Гоня перед собой тишину, глухими стуками разрядились камнеметы – несколько секунд. И перезарядка окончена, когда в готском лагере вдоль пути огненных нефтяных языков начинается паника.

Еще один залп. Еще.

В предсмертные ложа теперь кладутся камни и машины уже не оглядываясь на команды стреляют вразнобой, постепенно раздвигая площадь обстрела вглюбь чужого лагеря.

–        Давай.

Слепой сотник поднял меч и привстал на стременах вслед за своим сухим гарканьем.

Его конь дернулся, повалил своего всадника обратно в седло и конница рухнула в прохваченный огненными шрамами лагерь. Машины замолчали.

Для “ночных” главное в таком ударе не задерживаться наодном месте.

Сонный враг вскакивает, ищет и боится увидеть выползающий из темноты сомкнутый строй. Не воспринимая двух-трех скачущих неизвестно куда чужих солдат, он и не думает на них бросаться. И шарахаясь взглядом по сторонам, так и не найдя этот строй и ничего не успев понять от таких же мечущихся товарищей, катится с ночным дротиком в плече.

Камнеметы вновь начинают стрелять когда дается зеленая ракета и “ночные” выведя из строя каждый по десятку человек и отбив весь сон остальным, вытекают обратно.

И напоследок – длиннющая трассирующая очередь из автомата – “это чтобы некоторым горячим головам не вздумалось пойти провожать нас до лагеря”.

Удается выйти без сколько-нибудь серьезных потерь.

При отступлении на одном из малых камнеметов сломалась ось и его оставуили пылать одного в ночной степи.

 

 

 

 

 

 

 

 

–        Атик.

Ты со своими и Аером – по центру, там по всем подозрениям у готов будет главный удар.

–        Я лучше к камнеметам…

–        Твоя страсть к спецэффектам не ко времени.

Там будет Сидинис.

Варвар отвернулся.

–        Атик!

–        Да? – обиженно (по скифской привычке молниеносно обижаться) дернул космами Атик.

–        Ты не против если там будет работать Сидинис? (Капитан штурмовиков улыбается – “что мы интересно делим?”). Скиф отвернулся снова:

–        Не против.

–        Вы!

Начальник фаланги и так смотрит прямо в командирскую переносицу.

–        Тебе правый фланг – рядом с Фазодом. Он уже готовится. Только еще раз напомни старому хрычу что он действует лишь после сигнала.

–        Понял.

–        И сам не лезь там.

–        Хорошо.

–        И прошу… – это уже ко всем: – Напомните своим десятникам – “играем” только до полудня. Потом отступаем в город. Иначе фаланга не выдержит – зажарится в панцирях если будем стоять дольше. Аер. Это и тебя касается. Чуть что – через Фазода самостоятельно дашь приказ к отходу. Запомнил?

–        Да.

–        А вы… – собирательным полукругом снова востанавливаю на себе капитанские взгляды: – не пропустите. Ну, все кажется?

Тогда по частям…

 

 

 

 

Потрепанное утро.

Против наших протянувшихся по степи восьми шеренг стоял двухметровый слой смерти из человеческих тел глухо и невыразительно терявшийся в белых утренних выдохах своих воинов.

Неравномерно, сначала проверочно качнувшись и дернувшись сразу в нескольких местах, противник своим движением сперва заставил прищуриться глаза, а затем несколько запоздавшим разноцветным гулом поверг на колени слух.

Первым в площадь поражения входит их правый фланг. Там где против них стоит большая часть машин. Первый залп полетел в этот людской оползень, нашивая смутное и недоверчивое беспокойство на их равнение и когда достиг гущи врагов, я перевел взгляд на тех, кто приближался к центру, ко мне.

Оборачиваюсь на свои шеренги:

На груди блик от солнца у всех на одном месте. Цепочка выкриков и три ряда копий уставились вперед, ни одно не выходит дальше другого ни на сантиметр.

Двести метров.

Долетают знакомые оттенки команд.

Стройный щелк арбалетов и стальные штыри густо срываются в эти метры. Взбив кровавую пену в передних рядах тонут в их раздраженном стремлении врезаться в нас побыстрее.

Нажатие кнопки выпускает из динамиков море. “Теперь посмотрим”.

Пролетев вдоль земли под стрелами его волны забились между сваями криков топя и нас и готов в своих водоворотах. От меня хлынули во все стороны и покатились по головам.

Пятьдесят шагов.

Вот они.

–        Огонь – перекрывает из динамиков весь шум.

–        Огонь! – и обжигая холодом десны, крик ударяется об землю, взрывается и шрапнелью бьет по ушам. Сильная автоматная отдача дергается в руках и глотает последние звуки, – “Огонь” – ору, но “слышу” только раззинутый судорогой рот.

Криком и ревом заглушать волны:

–        Вперед, Урда, Банзай, Фая…

Ближе всех успевает добежать один человек и его отчаянные движения пробиваются пулевыми разрывами по телу. “И опять вглубь”.

Как близко падают.

“Чего-то перестало хватать. Ах да…” – автомат не дергается и последним это понимает вхолостую давящий курок палец.

Двойка магазинов переворачивается неразряжонной стороной и сознанию спуском возвращается четкость: расстреливаются те, кто успел приблизится ближе всего:

“больше стрельбы, больше огня, больше металла прям в лица” – в автоматном упоении ствол выдвигается вперед, но отборные десятки держатся рядом. Сотни три готских трупов уже мешают пулям, и спохватившись, стрельба переводится в стороны.

Заклинило.

Со вспыхнувшей злобой меняю магазин. От новой стрельбы злость не проходит. Из готской середины напирают и выдавливая свои передние ряды под очереди. Автомат в левую руку. Срывы с пояса гранат, и без разбора – в противную глубину. Готские ряды прорастают лесом взрывов, надо швырять и швырять, украшая эти смертельные кусты обломками человеческих тел.

Кажется это было заметно с обоих сторон. Всем, кроме тех, кто умирал сейчас под ударами камнеметов.

Готы подходят вплотную по всему фронту.

–        Огонь – ору едва слышно самому.

Но синхронно рявкают капитаны и левый косой залп приглашает легко прикрыться от него щитами. Но через мгновенье каждый арбалетный участок по всему протяжению стреляет не в лоб, а в прекрасно незащещенную сторону, и железные стрелы смертельно воя наконечниками понеслись в правые бока, руки. Виски, сваливая готов в трупные баррикады. Снова передышка.

И натиск.

–        Впере – од –

Фаланга ударила навстречу, кувыркая готов об их трупы несколько метров. А они рвутся в ее копья. Грохот столкнувшихся живых стен вбирает. Заглушает отдельное напряжение каждого человека.

Готы не могут поверить в неприступность нашей узкой линии и лезут, с механическим упорством насаживая впередистоящего на железный наконечник, чтобы еще через секунду оказаться на его же месте.

Короткими, более выверенными очередями расстреливаются еще четыре магазина. На мое место становится десятка штурмовиков и пол сотни готов уничтожается не медленнее. Чем под автоматным огнем. Отхожу за спины, Сигнальной ракетой – на правый фланг – Фазоду.

Болезненно, но автомат не нужен. Вытащил акинак – он нетерпеливо глянул в толпу. Левой руке достался АПС.

И обратно в гущу.

Наши расступились и сразу несколько готов (мертвецов конечно – подсказывают из левой ладони) попытались броситься в образовавшуюся щель. Не останавливаясь, по трупам – на них.

Рука треснула в локте, кисть подскочила и АПС выпрямился. Глянул на чужое приближение: – “Огонь”.

Пять человек падают, а шестой с всекунду возникшей верой в чудеса опустил оружие. С налета бью его акинаком в самую точку груди через основание ребер и меч с хрустом вошел в тело, сбил с ног.

Справа, преодолев шум боя долетает сигнал.

Фазод с конницей вмялся в еще не развернувшийся фланг противника.

Фаланга сжимает суставы десяток, размыкается и из последних сил пробивает в готской массе множество участков в которые тут же бросается пехота.

Копейщики могут немного отдохнуть пока штурмовики не начнут выдыхаться.

Минут двадцать драка в окружении сверкающих акинаков и мечей.

Руки уже устают, но ловят движениями какой-то такт. Устают все больше от наступающего им на пятки темпа, чуть не падают, но сцепляют в привкусе зубы и злобе на этот привкус поддерживают и вдруг даже увеличивают темп. Зубам еще больней и челюсти наливаются тяжестью зубных объятий. Кругом сверкание мечей: – тонет, захлебывается, и снова тонет в чужих телах – один из них мой.

Бой на кучах трупов. Наши и готы то тут то там: цепляются, падают, и поднимаются далеко не всегда.

Надо продвинуться вперед или назад. Если стоять на месте – на этих кучах, строй фаланги неизбежно поламается. Новый ожесточенный напор противника заставляет выбрать отступление.

“Разумеется”.

До нас, готы проложили себе мечами не одну сотню километров, и мы для них не более чем очередное препятствие.

Общий сигнал.

Штурмовики ныряют в выздоровевшую фалангу которая тут же смыкается. Сунувшегося было следом врага сбивает свежий поток стрел.

Работа камнеметов заметна и отсюда.

С другой стороны – что у Фазода?

Прихожу в себя позади двух рубящихся десяток. Страшная жара – спека. Что-то с сонцем – наверно у него поднялась температура и оно начало бредить жаром. Над полем стоит серый туман пыли, а у меня под ногами чавкает-чавкает кровь мертвых и еще живых.

Взгляд от омерзения вверх – и натыкается… Кто же это там?, какие сумасшедшие?

Окруженные со всех сторон кажется… да – феодосийцы и не пытаются уйти за щиты. Остались на месте с Зидиком еще с первой атаки и рубятся по колено в мертвецах.

Пора вводить подкрепления.

Двадцать отрядов по тридцать человек расставлены позади строя на всем протяжении. Мини-кусочки фаланги.

Слева что-то покривилось.

Зидик кричит в мою сторону. Отмахнулся насмерть от кого-то, вот еще раз мелькнул и пропал. Дьявол. Быстрее. Прорыв.

Мельком увидел – Сарад кидает мне следом двух телохранителей, – Немедленно на тот участок – на бегу увлекаю за собой восемь стоящих в ожидании отрядов. Кое-как успеваю перезарядить пистолет.

Готы пробили наш строй. Из только что подведенных групп брошено и погибают срезу три.

Несколько дробящихся импульсов сознания и глазами овладевает странное мелькание золотого шлема у камнеметов. Это Атик. Увел во внезапную давку у машин еще пять неиспользованных частей.

Кругом сумасшествие боя. А черт, – нога проваливается между трупами. Вытащил. И как бы не упасть, все таки поскользнулся на перерезанной глотке упав коленом в чужое мертвое лицо. И по приблизившимся вплотную готам – очередь, все двадцать патронов. Пистолет за спину.

Камнеметы захлебываются один за другим. В готском напоре слышится радость.

Чиркнул по громкости – максимум, до края: – до края вселенной и уже ни черта не слыша– музыка внятна где-то на краю горизонта: пугает далекий полет камней на левом и чужих коней на правом фланге; и рванул с грохотом в эти лица – по ним, между ними с диким пропуском смерти мелькающего железа перед собой, избавляясь от последних гранат, чтобы вызвать передышку и вытащив из мертвецов маленький скифский щит, снова подняться – вперед.

Вот он. Гот прикрывается щитом. Одним ударом щит надвое, вторым голову. Справа прилетает вражий меч. Без размаха – по грубой варварской руке, и кисть с зажатым оружием по инерции слабо ударяется по моему шлему и пролетает дальше, наискосок вниз – замазав кисточкой обрезанных вен бронестекло. Третий верно думая пробежать уже по моему трупу не рассчитал, и слету пробивает себе лицо об выставленный акинак, медленно – сколько осталось жить, сознавая трагичную медлительность своей реакции.

Острое мелькание, удар копья в грудь, небо неестественно резко дернулось вперед и опрокинувшись к ногам остановилось.

Выпрямить его помогает телохранитель, и тут-же погибает прикрывая меня второй.

–        Впере – е – о…

Лохматая голова ускользающе ныряет под мой меч. Ну тогда щитом в уже налетающую паганую рожу. И вскользь догоняю острым по шее.

Головы, плечи, головы, шеи, и резко вдруг чья-то грудь.

Мимо очередного подставленного меча – по плечу: акинак останавливается в середине груди не осилив одну из железных пластин. Рука по локоть в крови соскальзывает с его липкой ручки. Рывком вытащил. Громадное тело мертвеца валится под напором закрывая собой пространство. Сзади кто-то поддержал. Переступаю через свалившийся труп чуть не зацепившись за располосованное плечо. Чтобы рубить следующего.

В мелькающую за пыльным стеклом шлема глубину. У меня нет рук. Я их только вижу. Как они ослабели. Поднимаются железом и от них в стороны, то приближаясь то удаляясь падают трупы: все медленнее, медленнее. Перед замученными потом глазами – серый кусок стекла – за ними бешенное движение.

Стенки шлема накалились – не приоткрою – задохнусь: – Тьфу! – во рту пригоршня пыли.

Рука вяло поднимается. Кажется не выдержала ниточка волокон на передней дельте – обжигающе разорвалась и плеснула уксусными обрывками вокруг себя. И эту каплю подкожного яда я разгоняю ускоренными взмахами. Вот кажется рассосалось по плечу. Налипла кое-где цементным раствором на срывающих дыханье мышцах.

Кто-то проснулся, и все стало царапающе четко:

Враги.

Тело слушается лишь нервов и действует само.:

Крушить!, Всех!, И этого и этого и ты…

…чуть не падаю под его ударом. Но отчетливость злобы не проходит и голова до которой боль тела не дошла, истерично злорадствует: – выпрямляюсь так и не разобравшись чем я сейчас чувствую – головой или телом и срезаю варварскую башку.

Рублю вперед, а проскочив лишнее, исправляю возвращаясь рукой по сторонам.

И удар…

Сознание переглотнуло темноту…

Стою и чтобы не упасть, упираюсь рукой в землю, но она исхитрилась, качнула горизонт мне за затылок, вырвалась из под ног и крутанувшись, ударила в лицо.

 

 

 

 

 

 

Свет. Слабые кусочки света стиснутые руками, ногами и кусками тел. Слева кажется давит не так сильно и пробую двинуться туда. Повернул голову и кусочки сложились в обрывок неба.

Вылезаю. Бок не чувствуется совсем. Осматриваюсь: – то ли совершенно рухнувший дом, то ли тупик разбитой улицы сплошь заваленный мертвецами. “Осторожней!” За стеной кто-то медленно идет. Наплевать. Слабо опускаюсь на трупы. Стена под плечом давно остыла, спокойно жду кто же появится в проломе.

Осторожно заглянув и не заметив движения, на гору тел вскарабкалась какая-то девчонка. Рассеянно глянула по сторонам: постояла задумавшись в какую сторону ей спуститься.

Тактично медленно отрываю голову от стены. Мое усилие замечено, и спасибо всем греческим, римским, “каким еще?” – якутским богам, не испугало.

Снял шлем и кое-как встал.

С ее стороны доносится несмелое:

–        А я знаю кто ты. Тебя искали…

“Боги, еще раз спасибо. Надеюсь вы не отобрали у меня умения говорить…” Сейчас ни за какую часть тела нельзя ручаться: – Ты сама откуда? – вслух, и удачно.

–        Из Ольвии.

–        Мы в городе?

–        Не-е.

“Слава богу”.

–        А до города далеко?

–        Не-а. А то бы меня тетка не пустила.

–        Поможешь мне?

Несколько раз быстро кивает.

 

 

 

 

Это всего лишь колония полиса.

Мы бредем старательно выбирая глазки земли которыми она выглядывает на нас из под трупов.

–        А вон Ольвия, – показывает ребенок.

Действительно. Город. Но что-то отвлекает.

Недалеко от входа начинается странная складка петляющей прочь от ворот сглаженной, широкой насыпи. И через секунду подтянув взгляд вдоль нее поближе к себе, понимаю что неестественная для таких размеров правильность этой складки (вблизи уже и не складки а холмов) образована очень целеустремленным нагромождением трупов. А вдалеке – взгляд невольно цепляется за тяжелый вырост со сломанным позвоночником камнемета в центре, вырост который мягкой умиротворенностью размывается по степи.

“Неужели все было там?”

Еле виден стоит еще один обломок камнемета. Машина словно наклонилась, и со вкусом поедает трупы не обращая внимания на жиденькие тени изредка шатающихся людей.

“Не смотреть”. Скорее в город.

 

 

 

 

–        Ты как? …ты живой? – по лицу Атика перебегают настолько изумленные морщины, что он сразу стареет и становится похожим на своего дядьку.

–        Ладно, потом, …Собирай всех у меня. – язык как и ноги отказывается подчиняться ослабевшим усилиям: – …а ты, …я думал порубят тебя там, …у камнеметов.

Мои слова помогают занять его лицо привычной усмешке: – Еще чего, – и скиф выхватив у кого-то из солдат коня, уносится в городские кварталы: – Я мигом!

 

 

 

 

–        Я вот здесь живу, – сказала Ль (хотя, разве она представлялась?, не помню, но знаю точно что ее так зовут) когда мы проходили мимо очередного дома. Надо проверить:

–        Ль.

–        А? – “откликнулась – все нормально”.

–        Иди если хочешь. Спасибо, дальше я сам.

Девочка несколько раз оглянувшись, скрылась за тяжелыми воротами.

Через несколько шагов оборачиваюсь, и застигнутая врасплох головка юркнула за дверь.

 

 

 

 

Наш дом. Три солдата. Смотрят, смотрят как мимо проходит их “ожившее” начальство. Одно лицо вроде знакомо. Но нет ни сил ни хотения вспоминать.

Внутрь.

По короткому залу и туда – дальше. Спальня. На кровати свернувшись спит маленькая девочка. Личиком на краешке кровати – к окну. Неслышно – только складки одеяла слегка вздрогнули, сажусь рядом. Подушка тепловлажная. Трогаю волосики.

Глазки будто ждали мгновенья когда я моргнул – открыты и маленькая не стесняясь отбрасывает одеяло, вскакивает; прыгает, обхватила ослабевшую голову и быстро целует слезами. Не обращая внимания на то что вчера я растерял в степи почти всю свою выдержку.

 

 

 

 

 

Уже ночь, а мы все сидим пытаясь жалкими словами выгнать в темень страшное вчера. Маленькая в темном углу на диване, слушает.

–        …а потом те бросили свою по-моему самую лучшую тысячу и тебя перестало быть слышно… И началась вторая часть спектакля.

–        А сколько их было всего?

–        Три.

–        Да. – Сарад чтоб разбавить тяжесть пережитого, налил вина: – Готы ввели ударную тысячу и все равно что выбросили нашему старику под копыта. Ты же его знаешь – Слепой он и есть слепой – даже мы еле успели расступиться, а то бы многих затылков не досчитались.

–        А вот готы расступиться не надумали. Ты бы видел что с ними творилось когда они признали ребят Слепого по их ночной вылазке…

–        … а вечером три сотни пехоты и полста конницы Фазода пошли тебя искать.

В основном танаисцы, – сказал Атик.

–        Ну а варвары понятное дело нас не пускали, – подхватил Сарад: – Так и ходили – передние прокладывают дорогу туда где тебя последний раз слышали днем, а задние ищут твое тело и отбиваются от наседающих готов.

–        Да уж я видел следы ваших поисков.

–        Там где-то и Сидинис погиб, – тихо сказал Зидик: – а где – никто не знает. Мидоний до сих пор лазит по полям, ищет его.

Тихо.

Молчим.

В кубке дрожит, случайно заглянув туда, огонек свечи. Почти никто не пьет.

 

 

 

 

Утро.

Стены будто наклонились, всю ночь прислушиваясь к нашим разговорам, да так и застыли, не смея выпрямиться.

За столом осталось несколько человек. Сарад и Атик не спят. Тихо переговариваются.

Надо поднять голову, но как же тяжело. Атик поворачивается на хрустшейных позвонков.

–        Надо бы за город сходить, – кубок тяжелее чем голова, отпил раз: вроде лучше. Сарад продолжает смотреть в расплывающуюся на столе лужу.

–        Глянем свежими глазами на подгнивающие плоды наших достижений.

 

 

 

 

Маленькая проснулась и упросила взять с собой.

Вниз, по городу проходим мимо дома с узкими воротами. Я наклоняюсь к ребенку:

–        Там в степи страшно, – она думает что я пытаюсь оставить ее в городе и отрицательно качает; – Хочешь, давай я позову из этого дома девочку, она уже это видела и с ней ты не будешь бояться. Ее зовут Ль, правда интересное имя? – а ну попробуй крикнуть. – Маленькая пробует, ничего не получается, но она согласна.

Через пять минут догоняем ушедших вперед офицеров. Дети идут рядом передо мной и разговаривают пока не смело.

–        А ну давайте, быстрее за теми дядями, – мягко подгоняю их и сам прибавляю шагу.

 

 

 

 

Разбухшая телами степь.

В таких количествах под Ольвией резали лет пятьсот назад македонцев.

Сладковатое болото разлагающихся запахов – ровно по щиколотки.

Останавливаемся: – брода нет.

–        Ну что, пошли?

И наши тела было отпрянув, поколебались и двинулись в приторную гадость.

“Как я мог тут ходить, держать оружие?” – нога ищет и с отвращением наступает на живот мертвеца.

Остальные идут так же.

Оборачиваюсь к спутникам:

–        Сегодня же надо начинать расчистку. Сперва хотя бы перед городом.

И через пару-тройку спотыканий, добавляю:

–        …и платить по количеству собранных тел,

“это ж не выносимо”

–        …можно золотом,

“ну и вонь”:

–        …и молоко за вредность. –

не выдержав, я останавливаюсь.

Атик трогает мой локоть:

–        Мидоний.

Метрах в полторастах сидит человек. Нас не замечает.

Идем к нему. Притихшие девочки сзади.

Да, это Мидоний. Перед до середины освобожденным телом Сидиниса. Остальное – пояс и ноги намертво зажаты в застывшем слое. “Как он может здесь сидеть? У него наверняка сейчас в голове…”

Зидик присел рядом:

–        Пробовал вытащить?

–        Да. – глухо выдавливает юноша: – Бесполезно.

–        Пойдешь с нами или потом?

Он отрицательно качает головой. Жаль парня.

Когда мы возвращались, Зидик шел позади всех. Что-то почувствовав, он обернулся и не сдержал крика. Мы бросились обратно бесцеремонно прыгая по трупам.

Мидоний лежал с перерезанным горлом и тоскливо помаргивал на нас веками. Кто-то принялся перевязывать рану. А меня что-то очень вовремя заставило через силу отвернуться.

 

 

 

 

 

 

 

Город опустел. Почти все население и большая часть войск уже переправлены в города Таврии, и я возвращаюсь из гавани по безлюдным улицам.

С каждым днем дышать становится все труднее и трупнее. Дома чуть полегче – постоянно курятся благовония, но приторные мысли постоянно бродят за нами по комнатам, липнут и путаются под ногами.

Вчера, не выдержав. Мы втроем наконец сбежали из Ольвии на целый день.

Долго ходили по чистому берегу, смотрели на кувыркающихся в лимане дельфинов. А я к тому же глядел на прыгающих по камням двух девочек и сравнивал – “Похоже”.

Навстречу проходит знакомый с топазом на мизинце – (без работы здесь). Кивнул. И прохожу к своему дому.

Теперь тихо, чтобы не услышали внутри, пробираюсь по безмолвным клавишам ступенек в зал. Дальше спальня. Чтобы не выдать себя и чувствуя сквозь одежду прохладу полу, животом неслышно – на мрамор. Вот так.

Небольшая щелочка в двери.

Рассевшись с ногами на кровати друг против друга, девочки с сосредоточенным детским интересом вырезают из лоскутков какую-то ерунду и тихо переговариваются. "“ чем же? Милые мои... Кажется обо мне"” Маленькая хозяйка хозяйских сердец не отрываясь от своей кучки цветных обрывков продолжает с серьезным лицом:

–        Он бывает делает это со мной по нескольку раз в день. – отвлеклась (какой интересный лоскуток “Дальше!” : – А однажды достал после этого акинак, подержал над огнем и приложил к груди, – она показывает сдвинув платьице: – вот сюда. Там даже след остался.

Он например выступал на соревнованиях стихов и я там была, а дядя Сарад мне потом рассказывал что был вторым. Зидика помнишь, мы ходили в поле, – в ответ у Ль соскальзывает с плеч несколько прядей волос, – Так вот, он его обогнал.

–        А ты, – перебила Ль: – говорила что раньше…

–        Ну как ты не понимаешь, – возмутилась маленькая: – Он Шанс и Надежда. Он мне рассказывал такие сказки в которых можно никогда не умирать. А еще – он все равно меня любит. 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

О шансах и надеждах.

 

 

 

 

Глава 1 – О чудесах как доказательстве.

 

 

А может быть действительно?

Нет, вы только представьте…

Просыпаемся в одно прекрасное утро, а нас как воздух окружают чудеса. Или пусть даже и одно, но совершенно явственное чудо. На осмысление такого ахового дела уйдут понятно несколько минут: (утрем холодный пот, убавим дрожь в коленях) придем в себя и… – Наконец-то!, – кажется дождались, – теперь, с таким-то доказательством в глазах – конец всем спорам, никаких сомнений. Бог есть! Всевышний существует.

Философы уволены, гадалки – в отпуск, открылась суть вещей: – все люди – братья. Каждый в отдельности естественно припомнит, что Дарвину он лично никогда не доверял. Теперь двух мнений быть не может, – на улицах народ ликует, воры ворованное дарят, и все в слезах от умиленья. А дальше вообще все будет просто: народы дружно за руки возьмутся, и будут строить самый светлый из миров. И будет…

Но стоп, стоп. Пожалуй хватит. Такая речь достойна Августина, но уж никак не трезвого подхода. Идея может быть и хороша (все чудеса – есть доказательство материальности добра), но не живуча, а трезвости мешают поэтизмы. Откажемся от них.

Итак, приступим заново…

К примеру если завтра бы взошло три солнца, – такой восход мог быть бы истолкован как чудо – проявление первичности сознания? Пожалуй – да. Но на наделю, и не больше. Затем найдутся толкователи с дипломами, которые понятно разъяснят такое безусловно редкое, но вполне увы научное явление природы. И поостудят головы горячие… “Да это разве чудо?” – они скажут: – Вот если что-нибудь попроще и попреземленней…

Ну мы то вольны чудеса выдумывать. Попробуем? Попреземленнее… Пример второй.

Допустим не по всей на этот раз Земле, а лишь в отдельно взятом городе – вдруг весь асфальт стал золото-серебряным. Причем 550-ой пробы. (Шучу). На первый взгляд – ведь явнейшее чудо. И что-же. Кто-то свяжет это с Истинным Владыкой? Или возможно бросится молиться? То есть конечно бросится… Но к киркам и лопатам. Ну а когда дороги раскурочат – то к автоматам и ножам. А отдышавшись? Может быть тогда вспомнят Всевышнего? Вполне возможно. Вспомнят. Кто больше, и чего успел наковырять. Вот так…

Я не ошибся? Снова что-то не выходит? Масштаб наверное не тот. Вот разве что осталось рассмотреть как отразится невероятное событие в глазах отдельно взятого прохожего. Хотя бы вот в моих глазах.

Положим я сегодня выхожу за хлебом, а мне навстречу в лестничном пролете – тиранозавр (чтоб было почудесней – ) в смокинге… И просит закурить… И русским языком притом.

Событие и ситуация чудесная, слов нет. Но кроме “Ну и ну” и “Ни фига себе…” эмоций ведь не вызовет. И более того… Все дальше отходя от своего подъезда – с курящим монстром (сигарету кстати бы я дал) я стал бы вспоминать кто мне подсыпал в чай щепотку мухоморов и точно ли забивка моей “примы” не с конопляного лужка или полянки. И это были бы естественные мысли. Грибочки – да, курение не заводской начинки – может быть, но милые читатели, помилуйте, – причем здесь Бог? Одна галлюцинация. Скорей подумаешь что Чуйскую долину подожгли, а ночью ветер был с востока. И только…

Ну, а серьезно.

Как доказательство существования Всевышнего нам чудеса хоть что-нибудь дадут? Из страха или из любви к нему мы станем добрыми от этих доказательств? И остановит чудо хоть одну войну?

Пожалуй, если искренне – то нет. Как не печально. Но ни в мыслях наших ни тем более в делах добра нам это не прибавит. Еще раз повторюсь – как не печально…

А может быть мы ищем, да не там. Добро-то ведь расплывчатая штука.

Вот было б например хорошим делом дать чудеса кому-нибудь из нас? Заманчиво и очень перспективно. Но чем это закончится, Добром ли?

 

 

 

 

 

Глава 2 – об исполнении желаний. (Сказка)

Жил-был один человек. Имени его никто не помнил, а сам он откликался на Приятеля: “Эй, Приятель!”, “Пойдем выпьем Приятель” – и он шел.

Приятель был совсем еще не старым человеком – почти что молодым – сколько ему лет он и сам не знал, потому что время вел по фотографиям. Была у него такая странность. Фотографии Приятель вешал на стены, а когда его спрашивали о прошлом, отвечал – “Это было до моего первого удивления, а вот то сразу после второго”. Знакомые знали, что если их Приятель удивлялся то сразу же бежал фотографироваться, поэтому все сразу понимали. Всего на стене висели три фотографии. Три удивления Приятеля начиная с рождения и вплоть до одного невероятного четверга. В тот день наш приятель пошел в музей (по четвергам – бесплатно). И так случилось, что заснул в одном из залов. С кем не бывает. И вот то ли во сне. То ли сразу после пробуждения, еще неуспев открыть глаза, он услышал удивительные вещи. Приятный голос сообщал кому-то “…что запахи не умирают никогда”, и жаль что этот говорящий не имеет запаха. “…Но если бы нашелся человек, который поцеловал бы меня в лоб и губы, то он бы никогда не постарел…”

Тут наш приятель открыл глаза и видит, что уже наступил вечер, посетителей в музее нет. Только он один и две скульптуры в центре зала. “Риск нужно сводить к нулю” – сказал наш герой и расцеловался с обеими. Нужно ли говорить, что на следующий день у него на стене появился четвертый фотопортрет? – с остатками вчерашних удивлений.

Прошло несколько лет.

Количество приятельских лиц на стенке удивлений увеличилось. Но странное дело – судя по ним он не старел. Как и было обещано. Вскоре подобную странность заметили знакомые и Приятелю пришлось отшучиваться. А затем он задумался… Похоже статуя не наврала, но что же со всем этим делать дальше?

Целый месяц ушел на проработку этого вопроса, и только с принятым решением Приятель начал действовать.

Перво-наперво он переехал в другой город где его никто не знал и решил не торопиться: впереди-то – вечность.

Свой первый миллион он сколотил на исходе одного людского поколения. Со словами: “Чему быть – того не миновать” – он сыграл на бирже и заработал состояние. К своей цели он шел медленно. Но верно.

Мимо проносились годы и человеческие судьбы, и если первое в лице Приятеля следов не оставляло, то людские жизни опадали ему в душу листьями. Их шелест научил Приятеля быть мудрым. Тайны людских поступков и желаний без скрипа отворяли передним ворота.

И вот настало время выйти из тени.

Со своим опытом и капиталом Приятель начал карьеру политика и не прошло двух солнечных затмений, как занял президентский пост. В четыре отведенных ему года он научил сограждан быть счастливыми. Многие добились того чего хотели, питом законным и легальным способом. Дело дошло до того, что люди из благополучных государств спешили выучить язык Приятеля, или хотя бы получить двойное подданство. Но сам он думал по другому. Изумив всех – не став переизбираться, Приятель поступил не иначе как уехал в Анкару и там принял турецкое гражданство. Нужно ли говорить кто стал следующим главой правительства этой страны? Да, наш скромный герой научился очаровывать людей. И такой финт политических взлетов он проделал несколько раз на разных континентах. Такой приятный, милый. Молодой политик – ну как такого было не избрать.

Но нет монет с одной лишь стороной, а там где дождь, – там часто есть и радуга…

Пришло время когда приятельская молодость стала бросаться в глаза, а кое-кому – даже колоть зрачки. Особенно косились отцы церкви. На пресс-конференциях задавались неуместные вопросы, и шутки Приятеля о чудесах пластических хирургов больше улыбок не вызывали. Тогда он сдался и опустив музейные подробности поведал все… После предъявления пожелтевших документов, ему поверили. Проблема улетучилась.

Не сразу, о конечно же не сразу Приятель согласился на председательство (с его-то опытом) в Лиге Наций. Сперва он твердо заявил что не будет выделять один народ перед другим, – что в общем всем понравилось. А затем началась новая эра в истории планеты.

В первую очередь Приятель Мира постирал границы во всем мире. Он предложил богатым регионам помочь беднейшим. Он организовал такой всепланетарный аппарат по управлению делами, что как-то сами собой отыскивались достойные организаторы и управленцы. Труднее было подавить национальные конфликты, но и с этим делом наш Всемирный Председатель справился. А именно… Выдав как-то сентенцию: “Любая кровь дурна не более чем золото в монете”, – Приятель обязался выплачивать вступающим в смешанные браки от воюющих сторон такие суммы, что вскорости отбилась вся охота воевать. Последние вспышки экстремизма угасли вместе с нуждой.

Теперь пожалуй самое время спросить: забыл ли он свои удивления на стенах?, предал ли он их? Нет, – скажу я вам – и еще раз нет. Как можно? Просто сейчас Приятель перенес их в собственный дворец, стал более придирчивым в своих исканиях и призывал к себе фотографа гораздо реже чем до этого.

Много чего случилось за то время когда одна из стен дворца от потолка до пола была заклеяна портретами…

Седели трещинами камни и умирали убитые учеными сенсации. Менялось лицо Земли и облик наций. Британия перестала быть островом, а археологи раскопали второе – подлинное завещание Чингис-хана. Один из его постулатов гласил: “Не верьте ничему, и даже смерти”. Когда однажды вечером Приятель про это узнал, то принял брошенный через тысячелетья вызов, и со словами: “Нет, есть конечно что-то там, в том – то что мы Ничто зовем” – пустился во все тяжкие. Целое столетье он провел прыгая с парашутом и переплывая в одиночку океаны. Он поднимался на вершины мира и погружался в желобы – вплоть до Марианских. В Намибии раскапывая рухнувшую цивилизацию, Приятель подхватил какую-то болезнь, и только тут по настоящему перепугался. Ему ведь обещалась молодость, а не бессмертие. Выжив, он начал заниматься медициной и вскорости умел лечить больных одним прикосновением. Переключившись на проблемы космоса, он создал ракеты, и перед тем как рухнули три пирамиды у Каира, слетал к десятку звезд – добавил для своей коллекции пять фотографий. В одну из ночей взглянув в глаза двух созданных им Лун, Приятель понял, что отныне нет проблемы, которые он не решил бы. А время шло…

Однажды он обедал на мосту из собственных волос – над Гибралтаром. Сидел и наблюдал как океан в который раз меняет направление течений. Жевал и думал: “Ну а дальше что? Какой еще сюрприз урвать у вечности?” И показался пресным вдруг ему обед как поцелуй седеющей любовницы. Настолько пресным, что Приятель заказал вина, и сплюнув в Африкусперва, затем в Европу, десерт свой ограничил рюмкой яда.

И выпил… И конечно умер…

Такая вот нелепая концовка.

Нелепая?! Ответь читатель, только искренне.

 

Как это не прискорбно, но похоже, что исполнение желаний человека ведет куда угодно, только не к добру. Мечты и корни наших (лучших!) побуждений растут на почве зла. Едва исполнившись, нас травят до смерти…

Так может оборвать такие корни? Или назвать смертельно-ядовитый грунт по имени. А дальше просто отказаться от него…

 

 

 

 

Глава 3 о худшем из пороков.

 

А в самом деле, где же корни зла?

Много философов, попов и докторов пыталось осветить эту проблему. Признаться я и сам кое-что слышал и читал на эту тему. Не очень правда пристально, но все же… вполне достаточно чтоб опровергнуть пару главных заблуждений.

Одно из главных – основа побудительных мотивов человека диктуется влечением полов. Ну вы-то помните эту теорию. Ее не раз опровергали евнухи. Кастраты проходящие по службе гораздо выше секс-гигантов. Ну и какие же мотивы ими двигали?, – когда все “побудители” отрезаны. А ведь немало было и министров и визирей в среднем роде. Теория влечения полов недоучла их. Забудем ее ложь.

Возьмем идею номер два. Она по крайней мере романтична. Звучит дословно так: “…Конечно трусость худший из пороков”. И это безусловно близко к истине. И в самом деле… Разве не достойны восхищенья те кто не трусил проходить сквозь штормы и гоненья, непонимание людей, костры и зависть. Без их бесстрашия не видеть нам Америки, не делать и космических открытий. Казалось бы – ну вот пример для подражаний. Отбросить трусость и вперед – дорогой мужества. Да, но по тем дорогам кроме Магеланов идут самоубийцы с горлорезами. Одни с бесстрашием губя себя, другие же других губя. Я б лично не хотел быть камикадзе. Пусть даже и бесстрашным…

Так что же нам отбросить чтоб стать добрыми? Что подлинно ведет людей по жизни – к смерти?

Отвечу как первейший из софистов и как последний бакалавр теологических наук. Все то что есть сознательного в людях – от гордости. От гордости их мысли и поступки. Попытки жалкие не вспоминать о смерти, и прятаться за гордые дела свои – от гордости. А проявления этих попыток конечно разные. Да вы и сами с этим согласитесь. Только поискренней задумайтесь.

 

 

 

 

Глава 4 о добре.

 

Ну это самое простое из всего.

Любые человеческие действия которые при многократном их увеличении не причиняют вред и сохраняют свою ценность, я первый назову добром. Никто не возражает?, – к примеру взяв людской поступок или вещь устроить им проверку умножением. А там посмотрим на бесценность наших ценностей… Или на глупость беготни за ними.

Вот взять хотя бы скупердяя, да и спросить: “А хорошо иметь, ну скажем, сейф с алмазами?” Он скажет: “Да, пожалуй это хорошо”. Да и любой другой на его месте наверное ответит точно так же. Но если увеличить тот же сейф до уровня вагона, а после взять, да и раздать на всех желающих. Шесть миллиардов бриллиантовых вагонов. Что, это тоже будет хорошо? Пожалуй что и нет. Скорей проблематично. И не смешно не только для Де Бирс…

Или другой пример. Вот говорят что очень хорошо иметь детей. Отлично. А почему же люди не стремятся иметь таких “хорошестей” побольше? Хотя бы тысяч десять? Или двадцать? И даже если б были средства содержать их, я сомневаюсь чтобы что-то согласился назвать хорошенькой подобную затею.

А может я не там ищу добро? Не там выискиваю истину и цель? …Чтоб необычную проблему рассмотреть, возможно нужно развести костры понеобычней? А то ведь кто угодно называет один одно добром, другой другое. Ну вот тогда еще одна проверочка… С кострами…

Допустим жил-да-был один добряк. Пожил и умер. Проходит время – попадает в ад. А там емуи заявляют: “Тут слух прошел, что ты добрейший человек. Это как, правда?” – добряк застенчиво кивнет, – “А правда то что ты молился часто, вдов не обижал, и помогал калекам и убогим?” – и добрый малый честно скажет: “Да, помогал”. “Прекрасно. За добрые дела и ты добро получишь. Добро ведь отвращения не вызывает?” – “Нет” – “Ну вот и хорошо. Бери любые пять минут на выбор из своей жизни добрых дел и пребывай в Своем добре. Целую Вечность…”

И что добрейший мой читатель выбрал бы ты?…

 

 

 

 

Глава 5

Путь.

 

Итак, напомню до чего мы докатились, что мы на данный момент выяснили:

1.Никаких доказательств существования Создателя как физической силы, практически быть не может.

2.Все людские побуждения (включая благородные) смертны, и ведут своего хозяина в могилу.

3.Основы человеческих желаний – гордость.

4.По формуле– добра не может быть излишне много, – надежда только на людские стремления до добра не доведет.

 

Теперь осталось проложить наш путь по этим маякам и попытаться выйти к цели. Сперва теоретически.

Начать можно и так:

“Цель Бога (Сознательного Добра) в его увеличении. Размножаться или умирать Добро не может. Прогрессом таким образом будет эволюция меняющейся (смертной) материи в бессмертную. Эволюция переменной величины в постоянную. Бессвязных звуков в слово.

Для человека зло и смерть – синонимы. Корень зла – в гордости. Отказавшись от нее, что в человеке останется кроме добра? А с точки зрения Добра зачем тогда умирать такому человеку. Который сам стал Его частью”.

…Но это теория.

На практике все гораздо сложнее. Рассмотрим поподробнее. Все трудности…

 

Допустим человек действительно решился на этот опыт. Эксперимент с вакциной против смерти. Для этого в первую очередь необходимо выбрать подходящее место. Желательно безлюдное, без машин и телевизоров. А то новости, игра любимой команды, звонки по телефону – сами понимаете – будут отвлекать. Ведь отказаться то придется от всего. От всех сознательных поступков гордости (приводящих рано или поздно к смерти). В пустыню для этого конечно уезжать не стоит, а место попустынней думаю всегда найдется. Итак, девиз этого этапа “Как будет, так и будет. На какое-то время ни

каких личных порывов или действий.

Проблема встанет перед экспериментатором через несколько дней: от жажды или холода – с приходом смерти. Тут все и выяснится…

Если на данный момент в человеке не будет и доли эгоизма, то что он (доверяющий Существующему) почувствует? Что ощутит и кого вспомнит? Наверно тех кто умирает в эту же минуту. В отсутствии личной гордости о себе человек не вспомнит. И это на глазах-то собственной смерти. Мысли о других. И естественная вслед за этим жалость. Ко всему смертному. А там где подлинная жалость – там любовь. Любовь – это Добро. То самое которое бессмертно. То самое которому просто нелогично допускать смерть своей новой части. И даже более того – такому человеку можно доверить чудеса. Для убеждения смертных пройти его путем. И стать самим бессмертными.

 

Похоже на максимализм? …Конечно!

А еще больше – на любовь.